Официант, балансируя тарелками, создал вынужденную паузу.
— Джин не была виновата в этом, хотя я обвинял ее.
Линда видела, как пальцы Томаса сжали ножку бокала. Она не могла указывать, как ему излагать свою историю.
— Боже, как я ее обвинял! Я убил бы ее прямо на этом катере, будь у меня на это силы или смелость.
Линда прижала стиснутые пальцы ко рту. «Как же мы пытаемся удержать в себе то, что хочется сказать», — подумала она.
Она оглядела помещение, посмотрела на обращенные в их сторону лица — алчные и напряженно любопытные. Это было ужасно.
— Томас, — вставая, сказала она. — Пойдем со мной.
Они шли по набережной, которая вела к озеру. Моросящий дождь создавал паутину вокруг ее волос, лица. Томас шел, слегка ссутулившись, засунув руки в глубокие карманы плаща. Пояс на плаще он завязал свободно, один конец был длиннее другого. Туфли его уже некоторое время были не чищены. Она знала, что он такой неухоженный не от бедности; дело было в недостатке заботы. Заботы другого человека или его собственной.
— Ты по-прежнему живешь в Халле, — проговорила она.
— Да.
— И как Рич?
— С ним все в порядке. Он женат, у него двое мальчиков. Он женился на враче, так уж вышло. Мальчишки у них чудесные.
Она не могла представить себе, как Томас может играть с детьми других людей, даже разговаривать с ними. Наступит ли такой час, когда он просто — дай-то Бог — забудет?
— Я иногда вижу твою тетку, — сказал Томас. — Она всегда притворяется, будто не знает меня.
— Ты винишь ее за это?
— Нет, конечно. Я сейчас никого не виню, кроме себя. Полагаю, это уже прогресс.
Промозглый ветер продувал ее через открытый ворот блузки. Она схватилась за лацканы своего плаща.
— Я не буду спрашивать тебя о жене, — проронила она. — Хотя очень хотелось бы.
— Ты имеешь в виду Джин?
Она утвердительно кивнула, понимая, что они пока не могут говорить о Регине. Вероятно, вообще не смогут.
— О, о Джин я могу говорить. — Кажется, он избавился от дрожи в голосе, которая преследовала его в ресторане. Линда подумала, что горе может проявляться произвольно: в одни моменты оно становится нестерпимым, в другие это просто эпизоды неприятной истории. — Я ее не виню, — добавил он. — Я уже это говорил. Она была хорошей женщиной. Думаю, такой и осталась.
— Ты с ней не встречаешься?
— О Боже, нет. Очевидно, ни один из нас не смог бы этого вынести. Примерно через год она переехала в глубь страны, в Индианаполис, откуда она родом. Наверное, из соображений безопасности. Никакого океана. Полагаю, она по-прежнему одна. Да, я знаю, действительно так оно и есть. Иногда она пишет Ричу.
«Ну почему Томас продолжает мучить себя этим океаном?»
Они дошли до здания, выглядевшего как промышленное предприятие. Ей вспомнилось Рождество — это было много лет назад, когда они с Томасом бродили по пустым улицам Бостона, единственные люди в покинутой людьми Вселенной. Но потом ее пронзила тревожная мысль: хотя она помнила этот день, ощущение бесконечности, которое они испытывали, обещания и ожидание счастья, прозрачность воздуха — всего этого она не смогла почувствовать. Линда обнаружила, что ее тревожит неспособность чувствовать прошлое. Такая отрешенность от собственных ощущений действительно беспокоила.
Юбка ее съехала набок, пока они шли, она разбила свои туфли. Даже в такую холодную неприветливую погоду она чувствовала рядом с собой тепло Томаса. Его плечи как-то сжались, словно он стеснялся самого себя. Его физическое присутствие было знакомым и в то же время чужим. Все клетки его тела были другими, трижды изменившимися.
— Ты преподаешь? — спросил он.
— Да. — Она назвала колледж. — Неполный рабочий день. Муж умер два года назад, и осталась страховка.
— Я не знал. Прости. — И это говорил он, который лучше любого другого знал, какое это бесполезное слово. — Продолжительная болезнь?
— Нет. Это случилось внезапно.
Томас почти бежал рядом с ней.
— После его смерти я начала больше ездить с выступлениями, — сказала она. — Я убедилась, что в гостиничных номерах меньше думаю о Винсенте.
Они дошли до скамейки. Он жестом пригласил ее сесть. Она села, не вынимая рук из карманов плаща. Впереди был уик-энд, который теперь казался реальнее, чем всего несколько часов назад. Она знала, что через год, возможно, будет думать: «Это был уик-энд, который я…» Все-таки их встреча через столько лет — явление знаменательное. Знаменательное хотя бы тем, что они поведали друг другу о событиях своей прошлой жизни. Думать о чем-то большем было невозможно; сейчас это было бы противоестественным, попыткой плыть против течения.
— Твой брак был удачным? — поинтересовался он.
Никто никогда не задавал ей подобного вопроса. Необходимость ответить на него вызывала какое-то радостное возбуждение.
— Думаю, это был чудесный брак. — Она ничего не знала о втором браке Томаса с женщиной по имени Джин, кроме его ужасного расторжения и последствий. — У нас было столько хорошего. Помню, что именно так я думала, когда Винсент умер: «У нас было столько хорошего». И так мало плохого.
— Я рад за тебя.
— Но никто не может прожить жизнь без потерь, — проговорила она. И подумала: а правда ли это? Может ли кто-нибудь в пятьдесят два года сказать, что прожил жизнь без потерь? — Винсент как будто никогда не страдал, и это показалось мне достойным подражания. Жизнь стала нормальнее, менее сложной, чем была до этого.
«Чем была с тобой», — могла бы она добавить.
— Наверное, этого вполне достаточно, чтобы полюбить человека.
— Мы только что вернулись из нашего строящегося летнего дома в Мэне. Мы ездили туда на день, чтобы встретиться с подрядчиком. Это место стало впоследствии чудесным домом — чудесным для нас. Мы много лет копили деньги, и вот наконец дом стал реальностью. Мы сожалели лишь о том, что не построили его, пока дети были меньше, хотя уже подумывали о внуках. — Она прервалась, словно чтобы перевести дыхание, хотя в действительности пыталась подавить на мгновение охватившую ее злость. — Я поехала в банк, а он остался в доме. Когда я вернулась, он лежал на полу среди рассыпавшихся апельсинов.
— Сердечный приступ?
— Обширный инсульт. — Она остановилась. — Ничего в его здоровье не вызывало таких подозрений. Ему было всего пятьдесят.
Томас накрыл ладонью ее руку, выскользнувшую из кармана, пока она говорила. Его рука была холодной, ладонь — огрубевшей, хотя это была рука писателя. Он прикоснулся к ней неуклюже, как человек, не привыкший утешать других.
— Я так удивилась, когда увидела тебя, — сказала она. — Я не ожидала. Я не читала программу.
