Ветер донес слабый гудок парохода, проплывавшего мимо спящего города. Бакчаров растер рукавом по щеке холодную слезу, посмотрел на кресты Богоявленского собора, подсвеченные мутной луной, и, взяв вещи, не спеша двинулся дальше.
Бакчаров все бродил и бродил по улицам сибирской столицы, мимо харчевен, бродил между Базарной и Новособорной площадями уже не в смятении, а в какомто близком к безумию безразличии ко всему. Осоловелыми глазами Дмитрий Борисович разглядывал вывески вроде «Зубной кабинетъ» или «Багетная мастерская» до тех пор, пока тупо не уставился на вывеску «Сибирскiй Левиафанъ».
Бакчаров словно очнулся и вмиг понял, где он находится и что он вновь рядом с губернаторским особняком.
«Надо было сразу пойти в „Левиафанъ“, — укорил себя Дмитрий Борисович и спустился в знакомый зал. Тут же его окутал табачный смрад сильно натопленного помещения.
…Внутри низкого зала было почти темно. Светло было только над стойкой, осаждаемой шумными посетителями. В заведении с библейским названием как обычно было полно всевозможного сброда. Здесь, в тесной толпе, выпивавшей и закусывавшей за длинными непокрытыми столами вдоль всего зала, казалось, не было ни единого свободного места. Как вдруг совершенно неожиданно перед Бакчаровым появился бородатый трактирщик в заляпанном фартуке с кружками пива в руках. Выпучивая маленькие глаза на круглом красном лице, служащий бросил взгляд на глобус и чемодан, поставил кружки и бодро спросил:
— Желаете комнату, сударь? Следуйте за мной, я вас провожу. — И отнял у Бакчарова чемодан.
Так, с чемоданом в обнимку, распихивая широкими бедрами мужиков, трактирщик провел Бакчарова в самую глубь мрачного «Левиафана» и подвел его к половому, отбивавшему натиск мужиков у стойки.
— Анисим, проводи господина в семнадцатый номер, — перепоручил учителя трактирщик и всучил лохматому, лопоухому старикуполовому его чемодан.
Дед увел Бакчарова за стойку, мимо пахучей парной кухни в узкий коридор, где кабацкий гам стихал и перебивался шумом местной ссоры. Истерический женский голос сменялся густым мужским матом и звоном бьющейся посуды.
— Молодые, — виновато пояснил половой, — ссорятся, — и, проходя мимо, громко и увещевательно постучал в одну из дверей.
— Мы вас наверху поселим. Там у нас завсегда тише, будьте покойны, не сумлевайтесь, — уверял старик и добавил с большой важностью: — Там у нас Человек проживает.
Поднялись по узкой деревянной лестнице в новый мрачный коридор, тянущийся через все здание. Старик достал могучую связку ключей, побренчал ей и отворил Бакчарову узкую комнатку, больше похожую на келью, с маленьким окном в форме арки. В углу заросшая паутиной иконка с лампадкой, слева кушетка, под окном малюсенький столик с керосинкой, пузатым самоваром и чашкой, а справа потрескивала небольшая печурка, выложенная кафелем от пола до потолка.
— Ай да комнатушка! — обрадовался старик так, будто видел комнату первый раз. — Вам как раз подойдет. Вы войдите. Вы человек ученый. Небось, не обманете. Деньги наперед брать не будем. Ну, устраивайтесь, а я побежал, простите, забот у меня тут невпроворот. Видите — услужаем, бегаем туда и сюда…
— Могу попросить ужин? — устало сказал Бакчаров.
Старик аж вздрогнул, так, будто опомнился.
— Это сию минуту! Само собой, еще бы, это сейчас… — договаривал он гдето уже в коридоре.
Бакчаров ступил на средину своей новой комнаты и, тяжко вздохнув, внимательно осмотрелся: крохотное жилье показалось ему очень уютным. В печке пылал яркий огонь, перед ней стояла малюсенькая скамейка. Учитель поставил у кровати глобус, снял шинель и протер окно шарфом. Вид был прямо на дом губернатора, и Бакчаров без труда нашел окна своего прежнего пристанища.
Стол с самоваром был накрыт свежей скатертью, и на ней лежал, очевидно забытый прежним постояльцем, снимок молодой барышни. Бакчаров подумал, что его надо отдать хозяевам заведения, и уселся на скамеечку ворошить кочергой в печке в ожидании ужина.
Старик вернулся нескоро, но за уставленный яствами поднос Бакчаров был готов простить ему все. Графинчик водки, горячий бульон, заливное мясо, малиновое варенье, свежевыпеченный хлеб, вдоволь масла и четверть головы сыру.
— Вот поужинаете, сударь, захочется вам общества, — сказал суетливый старик в дверях, — спускайтесь в залу, Человека послушайте. Он сегодня в ударе. А не захочется, можете сразу в постель и доброй ночи…
— Ладно! Ладно! — перебил его учитель. — А вы мне можете сказать, сколько артист пробудет у вас?
Старик пожал плечами.
— Прошлые года он подолгу гостил. Бывало, зимовал даже. Но это было давно. Он и песни другие пел тогда. Человек — он, как судьбы Господни, сокровенен от нас грешников. Внезапно появляется, внезапно и исчезает. Ну, да приятного вам аппетита, как говорится, ангела вам за трапезой…
Весь день после дуэли Бакчаров не мог и куска проглотить, а теперь дал себе волю и наелся досыта. Закончив трапезу, он понял, что никуда уже не пойдет, как бы ни хотелось ему послушать Человека «в ударе».
В комнате стало жарко, он открыл оконце и лег на кровать, закинув руки за голову. Под самым потолком свешивался кусок обоев. Дмитрий Борисович задумался, глядя в недавно еще пугавшую его, а теперь казавшуюся уютной ночь. Он думал о дочерях губернатора, о причинах их сговора против него.
Сгустки мглы расступились, и за окном светящимся пряником появилась огромная глазированная луна.
Днем вонявший клопами номер показался Бакчарову не таким уж чудным, как перед сном накануне. Печка остыла, мутный свет проникал сквозь грязные двойные стекла, за которыми шумел город, и весь сказочнокукольный уют обратился в пошлую ночлежную будку с отсыревшими обоями и всеми условиями для развития болезни замкнутого пространства.
Бакчаров умылся, привел себя в порядок, поспешил выскочить из комнаты и спуститься в зал, чтобы почитать газет и позавтракать.
— Извините, пожалуйста, который час? — спросил он у юркого юноши в красной косоворотке.
— Полдень, ваше благородие, — ответил паренек.
— А Человек сейчас здесь?
— Не знаю, сударь, кажется, не выходил.
— А какой у него номер?
— Самый дальний с окном на двор, — с явной неохотой ответил парень.
Когда учитель постучался и вошел в указанную дверь, Человека в комнате не оказалось. В просторном номере, куда бы вместилось шесть бакчаровских клетушек, плотные шторы были опущены и царил полумрак. У стены черное пианино отражало лаковой поверхностью керосиновый светильник в абажуре, стоявший в глубине номера посреди круглого обеденного стола. Ближе за перегородкой был спальный закуток с широкой кроватью. Кровать была в беспорядке, и багровое покрывало почти целиком сползало на пол. По ту сторону обеденного стола, покрытого вязаной скатертью, в углу возле белой ширмы в кресле спала тонкая девушка, обвив его спинку руками и прижавшись к ней щекой. Бакчарова она не услышала и не проснулась, когда он заглянул. Не смея ее тревожить, учитель отступил и беззвучно притворил дверь.
