…Поэт и учитель просидели за чаем до позднего вечера, Бакчарову страшно не хотелось возвращаться в «Левиафанъ». Он больше не хотел ни видеть Человека, ни слышать его колдовской музыки. Вчера он считал ее забавной, а сегодня музыка казалась ему просто магическим орудием зла. Поэтому, когда Чикольский робко пригласил учителя вместе с ним «присматривать» за тихоновской избой, Бакчаров, не раздумывая, согласился.
Теперь он сидел возле самовара, слушал чудаковатую болтовню и хрустел суставами пальцев, думая, как бы так незаметно прокрасться во чрево «Левиафана» и вытащить свои вещи с глобусом.
Делать было нечего. Пришлось вставать и спускаться с крутизны Ефремовской обратно на страшную Набережную улицу.
В кабаке Бакчаров расплатился за все с хозяином «Левиафана» и пошел в сопровождении полового Анисима наверх в свою комнату. Номер показался ему неуютным до пошлости. Он был рад, что навсегда покидает его. Хотя еще вчера «Левиафанъ» ему нравился. Он не исключал и того, что будет по нему скучать. Даже без Ивана Человека среди всех низкопробных гостиниц эта оказалась самой своеобразной.
Бакчаров скидал все в чемодан, взял глобус и попрощался с лохматым Анисимом.
Победно шагая с вещами по узкому коридору, Бакчаров вдруг ощутил себя свободным от всякой там мистики. Он остановился и оглянулся на балконную дверь. Чувство, близкое к мальчишескому естествоиспытательству, охватило его. Идя сюда, он только и думал, как избежать встречи с Иваном Александровичем, а теперь, уходя, вдруг захотел с ним украдкой увидеться, улыбнуться и попрощаться в знак своей стойкости.
Решительным шагом он вернулся к балконной двери и подцепил ее ногой. Она отворилась, и он снова вышел на гостиничную дворовую палубу, где так беспечно и дерзко вчера разговаривал с Человеком, курившим в качалке.
Была качалка, был даже плед, а Человека здесь не было. Это огорчило Бакчарова. Он прошелся по скрипучим доскам балкона вокруг двора и вернулся в коридор «Левиафана». Только хотел уйти, как внимание его притянулось к двери последнего номера. Он вспомнил просторную комнату, так разительно отличавшуюся от его клетушки, вспомнил не узнанную им тогда спящую в обнимку со спинкой кресла Анну Сергеевну, полумрак, черное пианино, светильник в абажуре и покрывало, уползающее в переднюю.
Нерешительными шагами он двинулся в конец коридора, дважды останавливался, кусал губу и продолжал двигаться. Дойдя, он поставил чемодан, вдохнул последний раз и очень громко постучался.
— Войдите! — ответил оттуда Человековский голос.
«Что я наделал!» — подумал Бакчаров. Все это время он надеялся, что Человека там не окажется и он уйдет с чувством приподнятого собственного достоинства. А Человек возьми и окажись в этот раз в своем номере. И кем бы теперь почувствовал себя учитель, если бы, как трус, бросился к лестнице? Нет. Это почти как дуэль. Ему пришлось толкнуть дверь и шагнуть в темную комнату с опущенными тяжелыми шторами.
— Проходите, садитесь, Дмитрий Борисович, — послышался голос невидимого хозяина.
Бакчаров оставил дверь в коридор приоткрытой. Он решил, что так безопаснее. Поставил в углу глобус и чемодан и медленно шагнул навстречу Человеку.
Человек сидел в кресле в углу недалеко от окна и сжимал костлявыми пальцами поручни. Бакчаров подумал о том, как это неестественно — вот так просто сидеть в кресле в темноте среди белого дня. В комнате царили покой и тишина. Человек задумчиво смотрел перед собой незрячими глазами так, словно вслушивался или вспоминал чтото давнее.
— Я хотел спросить вас насчет вчерашнего, — собравшись, начал первым Бакчаров.
— Чего вчерашнего? — строго спросил Иван Александрович и хмуро посмотрел на учителя. Тот чувствовал себя гимназистом на ковре у директора.
— Ну а что вчера было? — схитрил Бакчаров, чтобы заставить собеседника начать первым говорить о сверхъестественном.
— Я пошел побродить перед сном по лесу, а вы меня зачемто выследили, — с некоторым раздражением стал рассказывать Человек. — Вы были очень пьяны, Дмитрий Борисович. После того как вы забылись пьяным сном, я пытался вас растолкать, но это оказалось невозможным. Тогда я решил не бросать вас снежной ночью в лесу, развел костер и до утра ждал, пока вы не придете в себя. Дальше, надеюсь, вы все помните?
Бакчаров очень внимательно его выслушал, смутился и вспомнил чертиков у Залимихи, и как она сказала ему, что это пройдет и что еще не такое случается после ее зелий. Он почувствовал себя страшно виноватым, но мгновенно взял себя в руки.
— Нет, я не об этом, — быстро сказал он деловым голосом. — Я насчет вчерашнего разговора о женщинах. Помните, вы просили, чтобы я убедил вас в том, что силы тьмы не властны над божественным светом, таящимся в каждой женщине?
— Ну и, — потребовал продолжения Иван Александрович.
Бакчаров замялся. Теперь он точно чувствовал себя провинившимся школяром перед сердитым начальником.
— Я могу это сделать в литературной форме? — спросил он застенчиво.
— Пожалуйста, пожалуйста, — развел руками артист, и надолго воцарилось молчание.
Бакчаров зашатался из стороны в сторону в нерешительности и только хотел попрощаться, как Человек сказал примирительнодружеским голосом:
— Хотите, спою вам песенку?
Бакчаров вновь замялся. Он чувствовал себя страшно неловко перед артистом. Хотел как можно скорее уйти. Но разве от таких предложений отказываются?
Он развел руками, осмотрелся, шагнул в сторону и присел на краешек стула возле круглого обеденного стола.
Человек дотянулся до прислоненной к стене гитары, недолго ее настраивал и вот уже заиграл тихую романтическую балладу.
Владелец Петров после долгого спора
Назвал свою баню «Содом и Гоморра»,
С тех пор туда ходят все русские люди,
Ведь там подают ананасы на блюде.
Сладостно пахнет заморская шишка,
Ее от Петрова приносит вам пышка,
Она вас погладит, она вас побьет
Водой ледяной из ушка сполоснет.
Как хорошо людям в бане содомской,
В бане содомской да на земле томской.
Бакчаров стыдливо усмехнулся, и на проигрыше Человек улыбнулся ему в ответ.
Гитара смолкла.
— Однажды, когда я зимовал в Тибете, — вдруг начал рассказывать Человек, — меня чуть было не подвергли экзекуции местные хозяева опиумных плантаций за то, что якобы я отвлекал своей музыкой крестьян от сбора урожая. На что я ответил языком их же мудрецов: «Есть старина Ван — не любят, нет старины Вана — скучают… Вы, помещики, что ладьи на воде, а народ, он как река: может нести, а может и потопить. Так что вол — пашет, конь — ест зерно, люди растят сыновей — грех жаловаться и всем счастье!» Эти слова так поразили местных помещиков, что вскоре мне был передан в собственность один из высокогорных дворцов Чегана, в придачу шесть опиумных полей, библиотеку тибетской мудрости, десять наложниц и сто восемьдесят работящих крестьян. Спустя годы я, как Одиссей, блаженствующий у Калипсо, чудом очнулся от философического помутнения и, бросив дворец к чертовой матери, бежал из Азии прочь, зарекшись никогда больше не подражать ни словами, ни образом жизни мудрецам этой паршивой страны.
