— Скажи лучше, что жалеешь о том, что вообще взялся за эту работу. Тогда бы у нас не только не дошло бы до драки с индейцами, но Томас Хаттер остался бы жив, и сердца дикарей не горели бы жаждой мщения. Смерть молодой женщины тоже пришлась весьма некстати, Гарри Марч, и лежит тяжелым бременем на нашем добром имени.
Все это было столь несомненно и казалось теперь столь очевидным самому Непоседе, что он молча погрузил весло в воду и начал гнать челнок к берегу, как бы спасаясь от преследующих его сердечных угрызений.
Через две минуты нос лодки легко коснулся прибрежного песка. Выйти на берег, вскинуть на плечи котомку и ружье и приготовиться к походу — на все это Непоседе потребовалась одна секунда, и, проворчав прощальное приветствие, он уже тронулся с места, когда вдруг какое-то внезапное наитие принудило его остановиться и обернуться.
— Неужели ты и впрямь хочешь отдаться в руки этих кровожадных дикарей, Зверобой? — сказал он с гневной досадой, к которой примешивался гораздо более благородный порыв. — Это будет поступок сумасшедшего или дурака.
— Есть люди, которые считают сумасшествием держать свое слово, и есть такие, которые смотрят на это совсем иначе, Гарри Непоседа. Ты принадлежишь к первым, я — ко вторым. Я получил отпуск, и если только мне не изменят силы и разум, я вернусь завтра до полудня.
— Что значит слово, данное индейцу, или отпуск, полученный от тварей, которые не имеют ни души, ни имени!
— Если у них нет ни души, ни имени, то у нас с тобой есть и то и другое, Гарри Марч. Прощай, Непоседа, быть может, мы никогда больше не встретимся, но желаю тебе никогда не считать данное тобою честное слово за мелочь, с которой можно не считаться, лишь бы избежать телесной боли или душевной муки.
Теперь Марчу хотелось возможно скорее уйти прочь. Ему непонятны были чувства благородного товарища, и он ушел, проклиная безумие, побуждающее человека идти навстречу собственной гибели. Зверобой, напротив, не выказывал никаких признаков волнения. Он спокойно постоял на берегу, прислушиваясь, как неосторожно Непоседа пробирается сквозь кусты, неодобрительно покачал головой и затем направился обратно к челноку. Прежде чем снова погрузить весло в воду, молодой человек поглядел на пейзаж, развертывавшийся перед ним при свете звезд. Это было то самое место, откуда он впервые увидел озеро. Тогда оно золотилось под яркими лучами летнего полдня; теперь, покрытое тенями ночи, оно казалось печальным и унылым. Горы поднимались кругом него, как черные ограды, отделяющие его от всего мира, и слабый свет, еще мерцавший на самой середине водной глади, мог быть подходящим символом слабости тех надежд, которые сулило ему его собственное будущее. Тяжело вздохнув, он оттолкнул челнок от берега и уверенно двинулся обратно к ковчегу и «замку».
Глава XXIV
Мед часто переходит в желчь, сияние
И радость — в тьму и горькое страданье,
В позор открытый — тайна наслажденья,
В невольный пост — обжорства скрытый пир,
Надутый титул — в рубище из дыр,
А сладость речи — в горькое смущенье.
Шекспир. «Похищение Лукреции»
[68]
Юдифь с лихорадочным нетерпением поджидала на платформе возвращения Зверобоя. Когда он прибыл, Уа-та-Уа и Гетти уже покоились глубоким сном на постели, принадлежавшей двум сестрам, а делавар растянулся на полу в соседней комнате. Положив ружье рядом с собой и закутавшись в одеяло, он уже грезил о событиях последних дней. В ковчеге горела лампа; эту роскошь семья позволяла себе в исключительных случаях.
Судя по форме и материалу, лампа эта была из числа вещей, хранившихся прежде в сундуке.
Лишь только девушка разглядела в темноте очертания челнока, она перестала беспокойно расхаживать взад и вперед по платформе и остановилась, чтобы встретить молодого человека. Она помогла ему привязать челнок, чтобы скорее начать разговор. Когда все необходимое было сделано, она в ответ на вопрос Зверобоя рассказала, каким образом устроились на ночлег товарищи. Он слушал ее внимательно, ибо по серьезным и озабоченным манерам девушки легко было догадаться, что какая-то важная мысль таится в ее уме.
— А теперь, Зверобой, — продолжала Юдифь, — вы видите, я зажгла лампу и поставила ее в каюте. Это делается у нас только в особых случаях, а я считаю, что сегодняшняя ночь самая важная в моей жизни. Не согласитесь ли вы последовать за мной, посмотреть то, что я покажу вам, и выслушать то, что я хочу сказать?
Охотник был озадачен, однако ничего не возразил и вместе с девушкой прошел в ту комнату, где горел свет. Здесь возле сундука стояли два стула; на третьем находилась лампа, а побли зости — стол, чтобы складывать вынутые вещи. Все это было заранее приготовлено девушкой, которая в своем лихорадочном нетерпении старалась по возможности устранить всякие дальнейшие проволочки. Она даже заранее сняла все три замка, и теперь оставалось только поднять тяжелую крышку, чтобы снова добраться до сокровищ, таившихся в сундуке.
— Я отчасти понимаю, что все это значит, — заметил Зверобой, — да, отчасти я это понимаю. Но почему здесь нет Гетти? Теперь, когда Томас Хаттер умер, она стала одной из хозяек всех этих редкостей, и ей следовало бы присутствовать при том, как их будут вынимать и рассматривать.
— Гетти спит, — ответила Юдифь поспешно. — К счастью, красивые платья и прочие богатства ее не прельщают. Кроме того, сегодня вечером она уступила мне свою долю, так что я имею право распорядиться всем содержимым сундука, как мне будет угодно.
— Но разве бедная Гетти может делать такие подарки, Юдифь? — спросил молодой человек. — Существует правило, воспрещающее принимать подарки от тех, кто не знает их цены. С людьми, на рассудок которых сам бог наложил тяжелую руку, надо обходиться, как с детьми, которые еще не понимают собственных выгод.
Юдифь была несколько обижена этим упреком, да еще из уст человека, которого так уважала. Но она почувствовала бы это гораздо острее, если бы совесть ее не была совершенно свободна от всяких своекорыстных намерений по отношению к слабоумной и доверчивой сестре. Однако теперь не время было сердиться или начинать спор, и Юдифь сдержала мгновенный порыв гнева, желая скорее заняться тем делом, которое она задумала.
— Гетти ничуть не пострадает, — кротко ответила Юдифь. — Она знает не только то, что я намерена сделать, но и то, почему я это делаю. Итак, садитесь, поднимите крышку сундука, и на этот раз мы доберемся до самого дна. Если только не ошибаюсь, мы найдем там то, что сможет разъяснить нам историю Томаса Хаттера и моей матери.
— Почему Томаса Хаттера, а не вашего отца, Юдифь? К покойникам надо относиться с таким же почтением, как и к живым.
— Я давно подозревала, что Томас Хаттер — не отец мне, хотя думала, что он, быть может, отец Гетти. Но теперь выяснилось, что он не отец нам обеим: он сам признался в этом в свои предсмертные минуты. Я достаточно взрослая, чтобы помнить некоторые вещи получше тех, которые мы видели здесь, на озере. Правда, они так слабо запечатлелись в моей памяти, что самая ранняя часть моей жизни представляется мне похожей на сон.
