— Но какие же это причины, если я и Гетти согласны отдать эти мелочи для вашего спасения, а дикари согласны принять их?
— В том-то и дело, Юдифь, что хотя вам и пришла правильная мысль, однако она здесь совсем неуместна. Это все равно как если бы собака побежала не по следу, а в обратную сторону. Весьма вероятно, что минги согласятся принять от вас эти вещи или всякие другие, которые вы можете предложить им, но согласятся ли они заплатить за них — это другое дело. Скажите, Юдифь: если бы кто-нибудь велел вам передать, что вот, мол, за такую-то и такую-то цену он согласен уступить вам и Гетти этот сундук со всем, что в нем находится, сочли бы вы нужным ломать голову над такой сделкой или тратить на нее много слов?
— Но этот сундук со всем, что в нем находится, уже принадлежит нам. Чего ради снова покупать то, что и так считается нашей собственностью!
— Совершенно так же рассуждают минги; они говорят, что сундук уже принадлежит им, и никого не хотят благодарить за ключ.
— Я понимаю вас, Зверобой; но все же мы еще владеем озером и можем держаться на нем, пока Непоседа не пришлет сюда солдат, которые выгонят врагов. Это вполне возможно, если вы останетесь с нами, вместо того чтобы вернуться обратно и снова отдаться в плен, как вы, по-видимому, собираетесь.
— Если бы Гарри Непоседа рассуждал таким образом, это было бы совершенно естественно: ничего лучшего он не знает и потому вряд ли способен чувствовать и действовать иначе. Но, Юдифь, спрашиваю вас по совести: неужели вы могли бы по-прежнему уважать меня, как, надеюсь, уважаете теперь, если бы я позабыл данное мною слово и не вернулся в индейский лагерь?
— Уважать вас больше, чем теперь, Зверобой, мне было бы нелегко, но я уважала бы вас ничуть не меньше. За все сокровища целого мира я не соглашусь подстрекнуть вас на поступок, который изменил бы мое теперешнее мнение о вас.
— Тогда не убеждайте меня нарушить данное слово, девушка. Отпуск — великая вещь для воинов и для таких лесных жителей, как мы. И какое горькое разочарование испытали бы старый Таменунд и Ункас, отец Змея, и все мои индейские друзья, если бы я опозорил себя, выйдя в первый раз на тропу войны! Совесть — мой король, и я никогда не спорю против ее повелений.
— Я думаю, вы правы, Зверобой, — печальным голосом сказала девушка после долгого размышления. — Такой человек, как вы, не должен поступать так, как поступили бы на его месте люди себялюбивые и нечестные. В самом деле, вы должны вернуться обратно. Не будем больше говорить об этом. Если бы даже мне удалось убедить вас сделать что-нибудь, в чем вы стали бы раскаиваться впоследствии, я бы сама пожалела об этом не меньше, чем вы. Вы не вправе будете сказать, что Юдифь… Ей-богу, не знаю, какую фамилию я теперь должна носить!
— Почему это, девушка? Дети носят фамилию своих родителей, это совершенно естественно, они ее получают словно в подарок; и почему вы и Гетти должны поступать иначе? Старика звали Хаттером, и фамилия обеих его дочек должна быть Хаттер, по крайней мере до тех пор, пока вы не вступите в законный и честный брак.
— Я Юдифь, и только Юдифь, — ответила девушка решительно, — и буду так называться, пока закон не даст мне права на другое имя! Никогда не буду носить имени Томаса Хаттера, и Гетти тоже, по крайней мере с моего согласия. Теперь я знаю, что его настоящая фамилия была не Хаттер, но если бы даже он тысячу раз имел право носить ее, я этого права не имею. Хвала небу, он не был моим отцом, хотя, быть может, у меня нет оснований гордиться моим настоящим отцом.
— Это странно, — сказал Зверобой, пристально глядя на взволнованную девушку. Ему очень хотелось узнать, что она имеет в виду, но он стеснялся расспрашивать о делах, которые его не касались. — Да, это очень странно и необычайно. Томас Хаттер не был Томасом Хаттером, его дочки не были его дочками. Кто же такой Томас Хаттер и кто такие его дочки?
— Разве вы никогда не слышали сплетен о прежней жизни этого человека? — спросила Юдифь. — Хотя я считалась его дочерью, но эти толки доходили даже до меня.
— Не отрицаю, Юдифь, нет, я этого не отрицаю. Как я уже говорил вам, рассказывали про него всякую всячину, но я не слишком доверчив. Хоть я и молод, но все-таки прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что существуют двоякого рода репутации. В одних случаях доброе имя человека зависит от его собственных дел, а в других — от чужих языков. Поэтому я предпочитаю на все смотреть собственными глазами и не позволяю первому встречному болтуну исполнять должность судьи. Когда мы странствовали с Гарри Непоседой, он говорил довольно откровенно обо всем вашем семействе. И он намекал мне, что Томас Хаттер гулял по соленой водице в свои молодые годы. Полагаю, он хотел сказать этим, что старик пользовался чужим добром.
— Он сказал, что старик был пиратом, — так оно и есть, не стоит таиться между друзьями. Прочитайте это, Зверобой, и вы увидите, что Непоседа говорил сущую правду. Томас Хови стал впоследствии Томасом Хаттером, как это видно из писем.
С этими словами Юдифь, щеки которой пылали и глаза блестели от волнения, протянула молодому человеку газетный лист и указала на прокламацию колониального губернатора.
— Спаси вас бог, Юдифь, — ответил охотник смеясь, — вы с таким же успехом можете попросить меня напечатать это или, на худой конец, написать. Ведь все мое образование я получил в лесах; единственная книга, которую я читал, написана на величественных деревьях, широких озерах, быстрых реках, синем небе, на ветрах, бурях, солнечном свете и других чудесах природы. Эту книгу я могу читать и нахожу, что она исполнена мудрости и знания.
— Умоляю вас, простите меня, Зверобой, — сказала Юдифь серьезно, смутившись при мысли, что своими неосторожными словами она уязвила гордость своего собеседника. — Я совсем позабыла ваш образ жизни; во всяком случае, я не хотела оскорбить вас.
— Оскорбить меня? Да разве попросить меня прочитать что-нибудь, когда я не умею читать, значит оскорбить меня? Я охотник, а теперь, смею сказать, понемногу начинаю становиться воином, но я не миссионер, и потому книги и бумаги писаны не для меня. Нет, нет, Юдифь, — весело рассмеялся молодой человек, — они не годятся мне даже на пыжи, потому что ваш замечательный карабин «оленебой» всегда запыживается кусочком звериной шкуры. Иные люди говорят, будто все, что напечатано, — все это святая истина. Если это действительно так, то, признаюсь, человек неученый кое-что проигрывает. И тем не менее слова, напечатанные в книгах, не могут быть более истинными, чем те, которые начертаны на небесах, на лесных вершинах, на реках и на родниках.
— Ладно, во всяком случае Хаттер, или Хови, был пиратом. И так как он не отец мне, то и его фамилия никогда не будет моей.
— Если вам не по вкусу фамилия этого человека, то ведь у вашей матери тоже была какая-нибудь фамилия. Вы смело можете носить ее.
— Я ее не знаю. Я просмотрела все эти бумаги, Зверобой, в надежде найти в них какой-нибудь намек, указывающий, кто была моя мать, но тут все следы прошлого исчезли, как исчезает след птицы, пролетевшей в воздухе.
