Между тем ковчег продолжал подвигаться вперед, и в то время как под деревьями разыгрывалась печальная сцена с факелами, он уже вышел на открытый плес. Плавучий Том продолжал вести судно прочь от берега, боясь неминуемого возмездия. Целый час прошел в мрачном молчании. Уа-та-Уа вернулась на свой тюфяк, а Чингачгук лег спать в передней части баржи. Только Хаттер и Непоседа продолжали бодрствовать. Первый стоял у руля, а второй размышлял обо всем случившемся со злобным упрямством человека, не привыкшего каяться. Но неугомонный червь точил его сердце. В это время Юдифь и Гетти достигли уже середины озера и расположились на ночлег в дрейфующем челноке.
Ночь была тихая, хотя облака затянули небо. Сезон бурь еще не наступил. Внезапные шквалы, налетающие в июне на североамериканские озера, бывают порой довольно сильны, но свирепствуют недолго. В эту ночь над вершинами деревьев и над зеркальной поверхностью озера чувствовалась лишь тяга сырого, насыщенного мглистым туманом воздуха.
Как известно, воздушные течения обусловлены главным образом формой прибрежных холмов — обстоятельство, делающее неустойчивыми даже свежие бризы и низводящие легкие порывы ночного воздуха до степени капризных и переменчивых вздохов леса.
Ковчег несколько раз сбивался с курса, поворачивая то на восток, то даже на юг. Но в конце концов судно поплыло на север. Хаттер не обращал внимания на неожиданные перемены ветра. Чтобы расстроить коварные замыслы врага, это большого значения не имело. Хаттеру важно было лишь, чтобы судно все время находилось в движении, не останавливаясь ни на минуту.
Старик с беспокойством думал о своих дочерях, а быть может, еще больше о челноке. Но, в общем, неизвестность не очень страшила его, ибо, как мы уже говорили, он твердо рассчитывал на благоразумие Юдифи.
То был сезон самых коротких ночей, и вскоре глубокая тьма начала уступать место первым проблескам рассвета. Если бы созерцание красот природы могло смирять человеческие страсти и укрощать человеческую свирепость, то для этой цели как нельзя лучше подходил пейзаж, который начал вырисовываться перед глазами Хаттера и Непоседы по мере того, как ночь сменялась утром. Как всегда, нежные краски покрывали небо, с которого уже исчез угрюмый мрак. Однако оно еще не успело озариться ослепительным блистанием солнца, и потому все предметы казались призрачными. Красота и упоительное спокойствие вечерних сумерек прославлены тысячами поэтов. И все же наступающий вечер не пробуждает в душе таких кротких и возвышенных мыслей, как минуты, предшествующие восходу летнего солнца. Вечером панорама постепенно исчезает из виду, тогда как на утренней заре появляются сначала тусклые, расплывчатые очертания предметов, которые, по мере того как светлеет, становятся все более и более отчетливыми. Мы видим их в волшебном озарении усиливающегося, а не убывающего света. Отлетая в гнезда на ночлег, птицы перестают петь свои гимны, но еще задолго до восхода солнца они начинают звонкоголосо приветствовать наступление дня,
Пробуждая радость жизни средь долин и вод!
Однако Хаттер и Непоседа глядели на это зрелище, не испытывая того умиления, которое доступно лишь людям, чьи намерения благородны, а мысли безгрешны. А ведь они не просто встречали рассвет, они встречали его при обстоятельствах, которые, казалось, должны были сообщить десятикратную силу его чарам. Только один предмет, воздвигнутый человеческими руками, которые так часто портят самые прекрасные ландшафты, высился перед ними, и этим предметом был «замок». Все остальное сохраняло тот облик, который дала ему природа. И даже это своеобразное жилище, выступая из мрака, казалось причудливым, изящным и живописным. Но зрители этого не замечали. Им были недоступны поэтические волнения, и в своем закоренелом эгоизме они давно потеряли всякую способность умиляться, так что даже на природу смотрели лишь с точки зрения своих наиболее низменных вожделений.
Когда рассвело настолько, что можно было совершенно ясно видеть все происходившее на озере и на берегах, Хаттер направил нос ковчега прямо к «замку» с намерением обосноваться в нем на весь день. Там он скорее всего мог встретиться со своими дочерьми, и, кроме того, в «замке» легче было обороняться против индейцев.
Чингачгук уже проснулся, и слышно было, как Уа-та-Уа стучит на кухне посудой. До «замка» оставалось не более мили, а ветер дул попутный, так что они могли достигнуть цели, пользуясь только парусом. В эту минуту в широкой части озера показался челнок Юдифи, которая в темноте обогнала баржу. Хаттер взял свою подзорную трубу и с тревогой глядел в нее, желая убедиться, что обе его дочери находятся в легком суденышке. Тихое восклицание радости вырвалось у него, когда он заметил над бортом челнока клочок платья Юдифи. Несколько секунд спустя поднялась во весь рост сама девушка и стала оглядываться по сторонам, видимо, желая ориентироваться. Немного спустя показалась и Гетти.
Хаттер отложил в сторону трубу, все еще наведенную на фокус. Тогда Змей поднес ее к своему глазу и тоже направил на челнок. Он в первый раз держал в руках подобный инструмент, и по многочисленным восклицаниям «Хуг!», по выражению лица и по всей повадке Уа-та-Уа поняла, что какая-то диковинка возбудила его восхищение. Известно, что североамериканские индейцы, в особенности те из них, которые одарены от природы гордым нравом или занимают у себя в племени высокое положение, обнаруживают поразительную выдержку и кажущееся равнодушие среди потока чудес, заливающего их каждый раз, когда они посещают селения белых. Чингачгук был достаточно хорошо вышколен, чтобы не обнаружить своих чувств каким-нибудь неподобающим образом. Но для Уа-та-Уа этот закон не имел обязательной силы. Когда жених объяснил ей, что надо навести трубу на одну линию с челноком и приложить глаз к меньшему отверстию, девушка отшатнулась в испуге. Потом она захлопала в ладоши, и из груди ее вырвался смех, обычный спутник бесхитростного восторга. Через несколько минут она уже научилась обращаться с инструментом и стала направлять его поочередно на каждый предмет, привлекавший ее внимание. Устроившись у одного из окон, Уа-та-Уа и делавар сперва осмотрели все озеро, потом берега и холмы и, наконец, «замок». Вглядевшись в него внимательнее, девушка опустила трубу и тихим, но чрезвычайно серьезным голосом сказала что-то своему возлюбленному. Чингачгук немедленно поднес трубу к глазам и смотрел в нее еще дольше и пристальнее. Они снова начали о чем-то таинственно перешептываться, видимо, сравнивая свои впечатления. Затем молодой воин отложил трубу в сторону, вышел из каюты и направился к Хаттеру и Непоседе.
Ковчег медленно, но безостановочно подвигался вперед, и до «замка» оставалось не больше полумили, когда Чингачгук приблизился к двум бледнолицым, которые стояли на корме. Манеры его были спокойны, но люди, хорошо знавшие привычки индейцев, не могли не заметить, что он хочет сообщить нечто важное. Непоседа был скор на язык и заговорил первый.
— В чем дело, краснокожий? — закричал он со своей обычной грубоватой развязностью. — Ты заметил белку на дереве или форель под кормой нашей баржи? Теперь, Змей, ты знаешь, какие глаза у бледнолицых, и больше не станешь удивляться, что они издалека высматривают землицу краснокожих.
