— Я только знаю, что здесь муслиновые шторы нужно стирать не реже раза в неделю, а в Хелстоне они оставались чистыми месяц и больше. А что касается рук… Маргарет, сколько раз ты мыла руки этим утром? Три раза, разве нет?
— Да, мама.
— Вам, кажется, не по душе действия парламента и все законы, контролирующие работу фабрик в Милтоне, — сказал мистер Хейл.
— Да, как и многим другим. И думаю, не без оснований. Весь механизм… я имею в виду не только деревянное и железное оборудование… вся система торговли хлопком — дело настолько новое, что не стоит удивляться, если не все работает идеально. Что мы имели семьдесят лет назад? И чего достигли сейчас? Первые хозяева фабрик были ненамного образованнее и опытнее своих рабочих. Но им хватило здравого смысла и смекалки, и они сделали ставку на машину сэра Ричарда Аркрайта, еще весьма несовершенную. Торговля дала им, людям невысокого происхождения, огромные богатства и власть. Власть над рабочими, над покупателями — над всем мировым рынком. Пятьдесят лет назад в милтонской газете можно было прочесть, что такой-то (один из полудюжины набойщиков того времени) закрывает свой склад в полдень каждый день, поэтому все покупатели должны прийти до этого часа. Представьте себе человека, диктующего покупателям, когда им совершать покупки. Что до меня, то если хороший покупатель надумает прийти в полночь, я встану и буду с ним предельно любезен, даже подобострастен, если это потребуется, все, что угодно, лишь бы получить от него заказ.
Маргарет поджала губы, но теперь слушала гостя внимательно, не отвлекаясь.
— Я рассказываю вам об этом, чтобы показать, какую почти неограниченную власть имели промышленники в начале столетия. У людей от власти кружилась голова. Если человек добивался успехов в торговле, это еще не значило, что во всем остальном он окажется столь же разумен. Наоборот, золото часто лишало своего владельца остатков порядочности и скромности. Пиршества, которые устраивали эти первые текстильные бароны, вошли в легенду. Они были расточительны и крайне жестоки по отношению к рабочим. Вы ведь знаете пословицу, мистер Хейл: «Дай бедняку лошадь, и он поскачет прямиком к дьяволу»? Некоторые из этих первых промышленников неслись прямо к дьяволу, сокрушая все и вся на своем пути. Но постепенно ситуация изменилась — появилось больше фабрик, больше хозяев, и потребовалось больше рабочих. Рабочие и хозяева теперь ведут борьбу практически на равных. И нам не нужны третейские судьи, а еще меньше нам нужны советы невежд, даже если эти невежды заседают в парламенте.
— Неужели борьба между двумя классами неизбежна? — спросил мистер Хейл. — Я знаю, вы используете это выражение, потому что, по вашему мнению, это единственное, что дает правильное представление о настоящем положении вещей.
— Это правда. И я уверен, что неизбежна борьба между разумом и невежеством, между предусмотрительностью и недальновидностью. Это одно из великих преимуществ нашей системы — рабочий может достичь власти и положения хозяина собственными усилиями. Любой усердный и рассудительный работник имеет шанс достичь большего. Он не обязательно станет владельцем фабрики, но может стать мастером, кассиром, счетоводом, клерком, кем-то имеющим полномочия и власть.
— И вы считаете врагами всех, кто не преуспел по какой бы то ни было причине? — спросила Маргарет отчетливо холодным тоном.
— Я полагаю, они враги самим себе, — быстро ответил мистер Торнтон, немало задетый надменным осуждением, прозвучавшим в ее голосе.
Но уже в следующее мгновение он почувствовал, что не должен был отвечать грубостью на грубость: пусть она его презирает, раз ей так хочется, но это его долг перед самим собой — попытаться объяснить, что он имел в виду. Но что делать, если она истолкует его слова превратно? Нужно быть предельно откровенным и правдивым, тогда, возможно, он сумеет достучаться до нее. Проще всего было бы объяснить свою точку зрения, рассказав о собственной жизни, — но можно ли затрагивать личную тему в разговоре с посторонними? И все же это самый простой и доступный способ убедить в своей правоте. Поэтому, отбросив в сторону робость, которая заставила его на мгновение покраснеть, он сказал:
— Я имею право так говорить. Шестнадцать лет назад мой отец умер при весьма печальных обстоятельствах. Меня забрали из школы, и мне пришлось повзрослеть за несколько дней. К счастью, у меня такая мать, какой судьба одарила немногих, — женщина сильной воли и целеустремленности. Мы переехали в небольшой провинциальный городок, где жизнь была дешевле, чем в Милтоне, и где я получил должность в мануфактурной лавке (превосходное место, между прочим, именно там я приобрел исчерпывающие знания о товарах и основах торговли). Постепенно я стал получать пятнадцать шиллингов в неделю — пятнадцать шиллингов на трех человек. Но моя мать настояла на том, чтобы мы каждую неделю откладывали три шиллинга. Это стало началом моей карьеры и научило меня самопожертвованию. Теперь я в состоянии предоставить моей матери все удобства, которых требует ее возраст, хоть она частенько возражает против этого. И теперь во многих случаях я мысленно благодарю ее за все, чему она меня научила. Я обязан успехом не удаче, не образованию, не таланту — только строгим правилам, которые привила мне мать. Она научила меня не потакать собственным слабостям и не думать слишком много о собственных удовольствиях. Я верю, что страдание, которое, как говорит мисс Хейл, отражается на лицах людей в Милтоне, есть не что иное, как естественное наказание за слобоволие, за неумение отказать себе в удовольствиях ради собственного будущего. Я не считаю, что люди чувственные, потакающие своим желаниям, достойны моей ненависти, я просто смотрю на них с презрением из-за слабости их характера.
— Но у вас все же было некоторое образование, — заметил мистер Хейл. — Легкость, с которой вы теперь читаете Гомера, показывает мне, что вы уже знакомы с его произведениями, вы читали их прежде и только вспоминаете старые знания.
— Это правда, я читал его в школе. И смею сказать, я даже был на хорошем счету по классической филологии в те дни, хотя с тех пор я больше не занимался ни греческим, ни латынью. Но я спрошу вас: насколько эти знания подготовили меня к той жизни, которую мне пришлось вести? Никак не подготовили. Любому человеку достаточно просто уметь читать и писать, чтобы освоить те действительно полезные знания, которые я впоследствии приобрел.
— Нет, я не согласен с вами. Но возможно, я своего рода педант. Разве представление о героической простоте жизни во времена Гомера не придавало вам сил?
— Нисколько! — воскликнул мистер Торнтон, смеясь. — Я был слишком занят мыслями о живых, о тех, кто плечом к плечу вместе со мной боролся за хлеб насущный, и у меня просто не было времени вспоминать о вымерших народах. Теперь, когда моя мать обеспечена, как подобает в ее возрасте, и вознаграждена за все прежние усилия, я могу обратиться к древним преданиям и с чистой совестью наслаждаться ими.
— Смею заметить, мое замечание было скорее профессиональным: всяк кулик свое болото хвалит, — ответил мистер Хейл.
Когда мистер Торнтон поднялся, чтобы уйти, он, пожав руки мистеру и миссис Хейл, шагнул и к Маргарет, протягивая ей руку. Обычай дружеского рукопожатия был привычен в Милтоне, но Маргарет оказалась не готова к такому жесту. Она просто поклонилась, хотя, увидев его протянутую было и тут же отведенную назад руку, пожалела о том, что вовремя не поняла его намерения. Мистер Торнтон, не ведая о ее сожалении, вскинул голову и вышел, бормоча под нос:
