По мнению миссис Торнтон, великодушие ее сына было сродни слабости. Но презрение к мистеру и миссис Хейл и неприязнь к Маргарет занимали ее мысли лишь до тех пор, пока она не почувствовала всю ничтожность этих соображений перед темной тенью крыльев ангела смерти. На кровати лежала миссис Хейл, мать, как и она, но намного моложе ее, и не было надежды, что она когда-нибудь сможет подняться. В этой затемненной комнате свет не отличался от тени, не было никакого движения, даже самого незаметного, лишь чередование шепота и молчания. Когда миссис Торнтон, сильная и полная жизни, вошла, миссис Хейл лежала неподвижно, и только по выражению ее лица было ясно, что она понимает, кто перед ней. Но она не сразу смогла открыть глаза, крупные слезы выступили на ее ресницах. Потом слабой рукой нащупав на одеяле сильные пальцы миссис Торнтон, миссис Хейл сказала, едва дыша (миссис Торнтон пришлось наклониться, чтобы услышать):
— Маргарет… у вас есть дочь… моя сестра в Италии. Мое дитя останется без матери… В незнакомом месте… если я умру… вы будете…
И туманный, блуждающий взгляд миссис Хейл, полный глубокой тоски, остановился на лице миссис Торнтон. Какое-то время выражение ее лица не менялось, оно по-прежнему было мрачным и застывшим. Но глаза больной постепенно затуманивались слезами, и она, возможно, увидела, как на суровые черты лица ее гостьи набежала тень. Не мысль о сыне или о живой дочери Фанни взволновала в конце концов сердце миссис Торнтон, а внезапное воспоминание о маленькой дочери, умершей в младенчестве много лет назад, навеянное атмосферой комнаты, словно внезапный солнечный луч, расплавило ледяную корку, за которой пряталась нежная и чуткая женщина.
— Вы хотите, чтобы я была другом мисс Хейл, — сказала миссис Торнтон сдержанным тоном, который не смягчился, как ее сердце, но прозвучал ясно и отчетливо.
Миссис Хейл, не отрывая взгляда от лица миссис Торнтон, сжала руку, лежащую под ее рукой на покрывале. Она не могла говорить. Миссис Торнтон вздохнула:
— Я буду верным другом, если обстоятельства потребуют этого. Но не любящим другом. Такой я не смогу быть… — «Для нее», хотела она добавить, но смолчала, взглянув на бледное, встревоженное лицо миссис Хейл. — Не в моем характере показывать чувства, даже когда я испытываю их, я не люблю давать советов. Все же по вашей просьбе, если это вас успокоит, я обещаю вам.
Затем последовала пауза. Миссис Торнтон была слишком порядочной, чтобы обещать то, чего не имела намерения выполнить. А выполнить обет привязанности к Маргарет, которую она в этот момент не любила даже больше, чем прежде, было трудно, почти невозможно.
— Я обещаю, — сказала она с важной серьезностью, которая все же наполнила умирающую женщину верой во что-то более незыблемое, чем сама жизнь — трепетная, мимолетная, изменчивая жизнь! — Я обещаю, что в любом затруднении, в котором мисс Хейл…
— Зовите ее Маргарет! — задыхаясь, произнесла миссис Хейл.
— …с которым она обратится ко мне за помощью, я сделаю все возможное, чтобы помочь ей, как будто она — моя собственная дочь. Я также обещаю, что если увижу, что она поступает, по моему мнению, дурно…
— Но Маргарет никогда не поступает дурно… умышленно дурно, — взмолилась миссис Хейл.
Миссис Торнтон продолжила, как и прежде, будто не слышала:
— Если я когда-нибудь увижу, что она поступает, как я полагаю, дурно — в том случае, когда ее поступок не затрагивает меня или мою семью, иначе, возможно, я была бы лично заинтересована, — я скажу ей об этом честно и прямо, как поступила бы с собственной дочерью.
Последовала долгая пауза. Миссис Хейл чувствовала, что в этом обещании чего-то не хватало, но этого было достаточно. В нем осталась какая-то недоговоренность, которой она не поняла. Но она чувствовала слабость, головокружение и усталость. Миссис Торнтон продумывала все возможные случаи, в которых она обещала действовать. Она испытывала недоброе удовольствие при мысли о том, как выскажет Маргарет нелестную правду под предлогом выполнения своего долга. Миссис Хейл снова заговорила:
— Благодарю вас. Я молю Господа благословить вас. Я никогда больше не увижу вас в этом мире. Но в своих последних словах я благодарю вас за ваше обещание проявить доброту к моей девочке.
— Не доброту! — уточнила миссис Торнтон, желая оставаться правдивой даже в ущерб учтивости.
Но, облегчая этими словами свою совесть, она не сожалела, что они не были услышаны. Она пожала мягкую, вялую руку миссис Хейл, поднялась и вышла из дома, никого не встретив.
В то время как миссис Торнтон разговаривала с миссис Хейл, Маргарет и Диксон совещались, как им сохранить приезд Фредерика в полной тайне от всех посторонних. Письмо от него ожидалось со дня на день, и он, несомненно, появится за ним следом. Марту необходимо отослать отдохнуть. Диксон должна охранять входную дверь, допуская лишь тех немногих посетителей, что появлялись в их доме, в кабинет мистера Хейла — болезнь миссис Хейл была для этого уважительной причиной. Если в помощь Диксон на кухне потребуется Мэри Хиггинс, она будет как можно реже слышать и видеть Фредерика. В крайнем случае для нее он будет зваться мистер Дикинсон. К счастью, Мэри нелюбопытна и недогадлива.
Они решили, что Марте следует сегодня же поехать навестить мать. Маргарет посчитала, что не стоит делать этого накануне, иначе показалось бы странным, что они отпустили служанку, когда больной хозяйке требуется так много заботы.
Бедная Маргарет! Весь день ей предстояло исполнять роль преданной дочери и из последних сил поддерживать отца, чтобы он не впал в отчаяние. Когда после каждого приступа боли у миссис Хейл наступало кратковременное облегчение, он убеждал себя, что это начало окончательного выздоровления. И поэтому, когда начинался новый приступ — с каждым разом все более тяжелый, — мистер Хейл страдал, переживая глубокое разочарование. Днем он сидел в гостиной, не в состоянии ни выносить одиночество в кабинете, ни заняться делом. Он положил голову на руки, скрещенные на столе. Маргарет было больно видеть его таким, и, так как он не разговаривал, ей не хотелось навязываться ему с утешениями. Марта уехала. Диксон сидела с миссис Хейл, пока та не заснула. В доме было тихо, опустилась темнота, никто не позаботился зажечь свечи. Маргарет сидела у окна, выходящего на улицу, где горели фонари, но не видела ничего, только слышала скорбные вздохи отца. Ей не хотелось спускаться за свечой, чтобы не нарушить безмолвную сдержанность своего присутствия: не думая о ней, отец мог бы дать волю более сильным чувствам. И все же она собиралась пойти и присмотреть за огнем в кухне, когда услышала приглушенный звонок в дверь, — настойчивая трель, казалось, заполнила весь дом, хотя сам звук был не слишком громким. Она вскочила, прошла мимо отца, который даже не пошевелился от приглушенного надоедливого звука, затем вернулась и нежно поцеловала его. Но даже тогда он не шелохнулся, не обратил внимания на ее нежную ласку. Она медленно спустилась вниз, подошла в темноте к двери. Диксон накинула бы цепочку на дверь, прежде чем открыть, но Маргарет забыла об осторожности, занятая своими мыслями. Высокий мужчина стоял перед ней — она видела лишь темный силуэт на фоне освещенной улицы. Мужчина смотрел в сторону, но при звуке открывающейся щеколды быстро обернулся.
