– А когда ты ему одолжил фунт? – спросила она после паузы.
Габриэл с трудом удержался от того, чтобы не взорваться грубыми выражениями насчет идиота Малинза и его идиотского фунта. Он жаждал воззвать к ней из недр своей души, неистово стиснуть в объятиях ее тело, возобладать над нею. Но он сказал только:
– Да в прошлое Рождество, когда он вздумал открыть магазинчик рождественских открыток на Генри-стрит.
Он был настолько уже в лихорадке желания и гнева, что не услышал, как она приблизилась. С минуту она стояла перед ним, глядя со странным выражением. Потом, вдруг вытянувшись на цыпочках и легким движеньем положив руки ему на плечи, поцеловала его.
– Ты очень великодушный человек, – сказала она.
Габриэл, охваченный наслаждением от неожиданного поцелуя, неожиданной фразы, поднял руки к ее волосам и начал их гладить, едва-едва прикасаясь пальцами. Они были вымытые, тонкие и блестящие. Его сердце было снова до краев полно счастьем. Она сама подошла к нему, в точности когда он жаждал этого. Может быть, у нее были те же мысли, что у него. Может быть, до нее дошел тот порыв желания, что был в нем, и у нее родилось встречное настроение. Теперь, когда она так легко подалась к нему, он удивлялся собственной скованности.
Он стоял, продолжая гладить ее по голове. Потом, гибко скользнув одной рукою вдоль ее тела и привлекая ее теснее к себе, спросил мягко:
– Грета, милая, о чем ты сейчас думаешь?
Она не ответила и не подалась теснее к нему. Он опять спросил, так же мягко:
– Пожалуйста, скажи мне, о чем. Мне кажется, я сам знаю. Правда, я знаю?
Сначала она не отвечала. Потом вдруг у нее брызнули слезы, и она выговорила с трудом:
– Я думаю про эту песню «Девица из Огрима».
Вырвавшись из его объятий, она бросилась на постель и спрятала свое лицо, схватившись за спинку кровати вытянутыми руками. Габриэл застыл на миг, пораженный, но тут же пошел за ней. Минуя трюмо, он бегло увидел в нем себя в полный рост, широкий пластрон рубахи, в обтяжку на плотном туловище, лицо, выражение которого всегда его удивляло при встречах с зеркалом, мерцающие очки в золотой оправе. Он остановился поодаль, не приближаясь вплотную, и спросил:
– Но что же такого в этой песне? Почему ты заплакала?
Она приподняла голову и, как ребенок, вытерла глаза кулачком. Голос его прозвучал участливее, чем он хотел:
– Ну почему, Грета?
– Я думаю про человека, который пел эту песню давным-давно.
– И кто же был этот человек давным-давно? – спросил Габриэл с улыбкой.
– Один человек, которого я знала в Голуэе, когда я там жила с бабушкой, – сказала она.
Улыбка сползла с лица Габриэла. Гнев и досада начали снова сгущаться в его мозгу, а в жилах тускло затлелся огнь окрашенного гневом желания.
– Это кто-то, с кем у тебя был роман? – спросил он с насмешкой.
– Это был один мальчик, которого я знала, – ответила она, – по имени Майкл Фьюри. Он часто пел эту песню, «Девица из Огрима». Он был очень тонкий.
Габриэл промолчал. Он не хотел, чтобы она подумала, будто его интересует этот тонкий мальчик.
– Я так и вижу его, – сказала она после небольшой паузы. – У него были огромные темные глазищи, и в них такое выражение – ну такое!
– А, так ты в него влюблена? – спросил Габриэл.
– Я с ним ходила гулять, когда жила в Голуэе, – отвечала она.
В мозгу Габриэла мелькнула мысль.
– Так, может быть, поэтому ты хотела поехать в Голуэй с этой Айворз? – произнес он холодно.
Она посмотрела на него и удивленно спросила:
– Зачем это?
Под ее взглядом Габриэл почувствовал себя неловко и, пожав плечами, сказал:
– Откуда я знаю? Может быть, повидаться с ним.
Она медленно отвела взгляд, следуя взором к окну вдоль луча света.
– Он умер, – вымолвила она наконец. – Умер, когда ему было всего семнадцать. Правда, это ужасно, умереть таким молодым?
– А чем он занимался? – спросил Габриэл еще с оттенком насмешки.
– Работал на газовом заводе, – сказала она.
Габриэл почувствовал унижение – и от неуместности своей насмешки, и от призыванья из царства мертвых этой фигуры, мальчика с газового завода. Когда он был весь полон воспоминаний об их интимной жизни, полон нежности, радости, желания, она мысленно сравнивала его с другим. Со стыдом он вдруг отчетливо представил себя. Смехотворная фигура, мальчик на побегушках у теток, нервический сентиментальный идеалист, ораторствующий перед профанами, романтизирующий свою похотливость, – то жалкое фатоватое существо, которое промелькнуло в зеркале. Инстинктивно он отвернулся сильней от света, чтобы она не заметила залившую его краску стыда.
Он хотел удержаться в тоне холодного расспроса, но, когда он заговорил, его голос звучал покорно и равнодушно.
– Мне думается, ты была влюблена в этого Майкла Фьюри, Грета, – сказал он.
– Я очень с ним дружила в то время, – ответила она.
Голос ее был приглушен и печален. Габриэл наконец ощутил, как напрасно было бы пытаться увлечь ее туда, куда он намеревался. Взяв ее руку и лаская ее, он так же печально проговорил:
– А почему он умер таким молодым, Грета? Вероятно, чахотка?
– Я думаю, он умер из-за меня, – был ответ.
Темный ужас охватил Габриэла при этих словах, словно в тот час, когда он готовился к своему торжеству, некое неосязаемое мстительное существо ополчалось против него, собирало против него силы в своем темном мире. Призвав весь свой разум, он отбросил видение. Он продолжал ласкать ее руку, но перестал спрашивать ее, он чувствовал, что теперь она расскажет сама. Рука ее была теплой и влажной; она не отзывалась его касаниям, но он продолжал ее ласкать, как в то весеннее утро он ласкал ее первое письмо к нему.
– Это было зимой, – сказала она, – в самом начале той зимы, когда я переезжала от бабушки в монастырь. А он в это время лежал больной у себя на квартире в Голуэе, ему нельзя было выходить, и уже написали его родным в Утерард. Говорили, у него упадок сил или что-то такое. Я точно никогда не знала.
Она сделала небольшую паузу и вздохнула.
– Бедный мальчик, – промолвила она. – Он очень меня любил, и он был такой деликатный. Мы с ним вместе гуляли, ну, ты знаешь, как это бывает в провинции. Если бы не его здоровье, он бы учился пению, бедняжка Майкл Фьюри, у него был такой чудесный голос.
– И что было потом? – спросил Габриэл.
– А потом, когда наступило время мне уезжать из Голуэя в монастырь, ему уже было гораздо хуже, и меня к нему не пустили повидаться. И я ему написала письмо, написала, что еду в Дублин и что вернусь летом и надеюсь, ему уже тогда будет лучше.
