Вот почему мальчики теперь казались ему меньше ростом и дальше, и штанги от футбольных ворот казались совсем тоненькими и далекими, и серое пасмурное небо было так высоко. Но на футбольном поле сейчас не было игры, потому что должен был начаться крикетный матч: и одни говорили, Барнс будет капитаном, а другие – Флауэрс. И по всей площадке играли вкруговую, пробовали подачу и разные удары. Отовсюду в сером пасмурном воздухе доносились удары крикетных бит. Удары звучали: пик-пок-пак-пек – словно в фонтане капли воды, падающие медленно в раковину, полную до краев.
Этай, до сих пор молчавший, сказал вдруг тихо:
– А вы все неправильно говорите.
Все живо повернулись к нему.
– Почему это?
– Откуда ты знаешь?
– А тебе кто сказал?
– Давай, расскажи, Этай.
Этай указал пальцем через площадку, туда, где Саймон Мунен прохаживался один, поддавая носком камушек.
– Вот его спросите, – сказал он.
Мальчики поглядели туда и стали спрашивать:
– А почему его?
– Он тоже из тех?
– Давай, расскажи, Этай. Выкладывай, если знаешь.
Этай, понизив голос, сказал:
– Знаете, почему те мальчики смылись? Я б вам сказал, только вы ни за что не должны проговориться, что знаете.
Он помолчал немного и таинственным тоном сообщил:
– Их вечером застали в уборной вместе с Саймоном Муненом и Биваком Бойлом.
Мальчики на него уставились и спросили:
– Как это застали?
– А они что делали?
Этай сказал:
– Трухались.
Все мальчики смолкли – а Этай сказал:
– Вот они почему.
Стивен смотрел на лица товарищей, но они все смотрели через площадку. Он хотел спросить об этом кого-нибудь. Что это значило такое, насчет трухаться в уборной? Почему из-за этого пятеро старшеклассников сбежали? Это наверно шутка, подумал он. Саймон Мунен носил красивую одежду, а как-то раз вечером он показал Стивену шар со сливочными тянучками, который мальчики из футбольной команды катнули к нему по ковровой дорожке в столовой, когда он дежурил у дверей. Это было в тот вечер, когда играли против Бэктайва, и шар с виду был в точности как яблоко, красное и зеленое, только он открывался и внутри были сливочные тянучки. А Бойл однажды сказал, что у слона пара биваков, вместо того чтобы пара бивней, и его прозвали поэтому Бивак Бойл, но некоторые мальчики его еще называли Леди Бойл за то что он так следил за своими ногтями, вечно их чистил и подпиливал.
У Эйлин руки были тоже тонкие длинные белые и прохладные, потому что она девочка. Руки как слоновая кость – только мягкие. Это и значило Башня кости слоновой, а протестанты этого не понимали и насмехались. Однажды они с ней стояли рядом и смотрели, что во дворе гостиницы. Там служитель поднимал на флагштоке гирлянду флажков, а по лужайке носился взад-вперед фокстерьер. Она сунула руку ему в карман, туда, где была его рука, и он почувствовал, какая рука у нее прохладная, тонкая и мягкая. Она сказала, это очень забавно, когда карманы, а потом вдруг выдернула руку и, смеясь, побежала вниз по виляющей дорожке. Ее светлые красивые волосы словно струились за ней, блестя на солнце как золото. Башня кости слоновой. Чертог златой. Вот так думаешь про вещи и начинаешь их понимать.
Но почему в уборной? Туда идешь, когда надо по нужде. Там сплошь толстые плиты из шифера, струйки воды текут постоянно из малых дырочек и стоит дурной запах затхлой воды. А в одной из кабинок на задней стороне двери рисунок красным карандашом: бородатый человек в римской тоге держит в каждой руке по кирпичу, и снизу подписано:
Балбес воздвигал стену.
Это кто-то для смеха нарисовал. Лицо не очень вышло, зато фигура бородача здорово получилась. А в другой кабинке на стене очень красивым почерком с обратным наклоном написано:
Юлий Цезарь написал Белую Галку.
Может вот поэтому они там были, потому что там некоторые пишут для смеха всякие штуки. Но все равно это что-то странное, и то что сказал Этай, и как он это сказал. А потом, какой же тут смех, раз они сбежали. И он вместе со всеми тоже уставился через площадку молча, и начал чувствовать страх.
Наконец Флеминг сказал:
– И что, нас теперь всех из-за них накажут?
– Вот увидите, я сюда не вернусь, – сказал Сесил Сандер. – В столовой молчать по три дня, а чуть что так получай шесть и восемь.
– Верно, – поддержал Уэллс. – А еще Барретт стал по-новому складывать журнал, так что уже не подглядишь, сколько тебе штрафных назначено. Я тоже не вернусь.
– А классный инспектор с утра был сегодня во втором классе, – сказал Сесил Сандер.
– Может, мы бунт устроим, – сказал Флеминг. – Давайте, а?
Все до одного промолчали. Полное молчание было в воздухе, и только доносились удары крикетных бит, более медленные, чем раньше: пик-пок.
Уэллс спросил:
– А что им будет теперь?
– Саймона Мунена с Биваком будут сечь, – ответил Этай, – а старшеклассникам дали выбор, или тоже их высекут, или исключат.
– И что они выбрали? – спросил тот мальчик, который говорил первым.
– Все, кроме Корригана, сказали, пусть исключают, – отвечал Этай. – А Корригана мистер Глисон будет сечь.
– Корриган, это тот верзила? – спросил Флеминг. – Почему так, его же на двух Глисонов хватит!
– Я знаю почему, – сказал Сесил Сандер. – Корриган выбрал правильно, а другие все нет, порка-то забудется скоро, а если кого из колледжа исключили, так это за ним потянется на всю жизнь. И потом, Глисон сильно его не будет сечь.
– На его месте ему лучше не стараться, – сказал Флеминг.
– А я б не хотел быть на месте Саймона с Биваком, – сказал Сесил Сандер. – Только вряд ли их пороть будут. Небось просто назначат по рукам, девять и девять.
– Нет-нет, – возразил Этай, – им по мягкому месту зададут, и тому, и другому.
Уэллс начал чесаться и прогнусавил плаксивым тоном:
– Сэр, смилуйтесь, отпустите!
А Этай ухмыльнулся и стал засучивать рукава курточки, приговаривая:
Теперь уж всё, попался —
Награду получай.
Штаны спускай, бедняга,
Да зад свой подставляй.
Мальчики засмеялись – но он чувствовал, что им всем немножко не по себе. Среди молчания в сером пасмурном воздухе к нему доносились с разных сторон удары крикетной биты: пок! Это звук от удара, а когда самого ударят, чувствуешь боль. Штрафная линейка тоже делает звук, только не такой. Мальчики говорят, она из китового уса, обшита кожей, а внутри свинец; и он начал думать, какая от нее боль. Какие звуки разные, такая разная бывает и боль. Трость тонкая, длинная, и звук от нее тонкий, свистящий – а вот какая от нее боль? Его пробирала дрожь и делалось холодно от таких мыслей, а еще от того, что говорил Этай. Что в этом было смешного? Его пробирала дрожь, но это потому было что всегда чувствуешь как будто дрожь когда спускаешь штанишки. Так же вот и в ванной, когда раздеваешься. Он думал: кто же им будет снимать штаны, они сами или учитель? Нет, как они могли так над этим смеяться?
