Дублин, 1904 – Триест, 1914
Комментарии
Джеймс Джойс подвержен был многим суевериям, и в кругу самых стойких у него была вера в числа. Самым главным, самым магическим числом было четыре. Могущественная Четверица властвует в мире Джойса, и ее присутствие виделось ему повсюду. Его немыслимый последний роман, «Поминки по Финнегану», демонстрирует это в полной мере; хотя понять его невозможно, но ученые комментаторы донесли до всех, что в этом романе реальность сплошь расчетверена, четвертована, насыщена воплощеньями верховной Четверки. Но вот что, кажется, ускользнуло и от комментаторов, и от самого автора: под знаком Четверки определенно стоит не только конец, но и начало творческого пути классика! Этот путь имеет у Джойса вполне четкое строение: сначала идет ранний период, затем – период «Улисса». И если взглянуть на ранний период, на созданное художником до его Главного Творения, мы можем заметить, что этот этап – явственно под эгидой Четверицы. Ибо то, что им в этот период создано, составляет не что иное как четверицу квартет:
«Эпифании» (1900–1903);
«Герой Стивен» (1904–1906);
«Дублинцы» (1904–1907);
«Портрет художника в юности» (1907–1914).
С 1914 г. наступает этап «Улисса». Квартет, в свою очередь, делится на равные половины: две первые его части – писания, оставленные художником в архиве, опыты начальные и подготовительные, «виртуальная проза»; вторые же две части – книги, законченные и выпущенные, «актуальная проза». Ради точности, надо еще добавить, что перед первой большой прозой, «Героем Стивеном», появился своеобразный пролог, «Портрет художника». Но это – лишь несколько страниц, написанных в один день, 7 января 1904 г., и можно считать, что этот малый «Портрет» не нарушает сакральную структуру.
В нашем издании русскому читателю впервые представлен Первый Квартет Джойса в его полном составе. Все его части переведены и откомментированы нами. Читателю становится доступен единый взгляд на все творчество художника-в-юности и, сопоставив это творчество с великим романом, что родился на следующем этапе, мы можем достичь цельной оценки «раннего Джойса». Да, на фоне вершины «Улисса», здесь еще «ничего особенного», мы – не на горах, а в предгорьях. Но эти предгорья многое предвещают. Не может не поражать огромная поглощенность художника своим делом, писательством, постоянная интенсивная сосредоточенность, концентрация на нем. В дополнение к Квартету, тут важны и письма к брату Станиславу, много цитируемые в нашем комментарии: в них очень живо видна эта концентрация. Сквозь все бурные перипетии жизни художника-в-юности идет неостановимый, углубленный творческий процесс; и к концу раннего периода в нем уже намечается, проступает определенная модель творчества.
В начале главную роль играет «иезуитский ум» Джойса. Он очень рационально, систематично препарирует выбранную область реальности, размечает и расчерчивает ее, изготовляет схемы и списки, проводит инвентаризацию и каталогизацию жизни. Затем намеченное начинает педантично исполняться. И лишь постепенно художник выходит на простор, в свободный полет, где он – один на один со Словом, оставив схемы и задания позади. Джойс – из тех, которые долго запрягают. Но зато здесь начинается непредсказуемое. Сгущенная энергия творчества показывает его огромный потенциал; и уже ранний период демонстрирует, что в своем творческом процессе художник способен к открытию, качественному скачку. Таким скачком являются «Мертвые», вынашивавшиеся долго после всех остальных новелл «Дублинцев», и еще более яркий пример скачка – рождение «Портрета художника в юности», принципиально нового проекта, после отвергнутого «Героя Стивена». Очень ощутимо, что импульс творческого поиска далеко не исчерпан и не иссяк, и мы можем ожидать нового качественного скачка. Однако заведомо невозможно было предвидеть и предсказать «Улисса».
Эпифании
Как многое, что связано с Джеймсом Джойсом, его «Эпифании» имеют заметно мифологизированную репутацию. Они очень редко печатаются, очень мало читаются, но у них красивое непонятное название, за которым легко рисуется нечто таинственное, возможно, даже мистическое. То, что о них общеизвестно, дает о них туманное представление: это как будто некий особый жанр прозы, изобретенный юным Джойсом специально для передачи каких-то духовных событий весьма неясного свойства, случающихся при встрече художника с действительностью. Литература о Джойсе большею частью тоже оставляет эпифании в загадочном ореоле: обычно она следует за их характеристиками у самого автора, скупыми, странно звучащими и способными лишь укрепить такой ореол.
На мой взгляд, однако, предмет проще; или, точней сказать, у него совершенно простая суть, на которую лишь накладываются некоторые усложняющие моменты. Суть в том, что все эпифании – это небольшие образчики довольно простого письма, и появление их на свет имеет столь же простую первопричину: то обстоятельство, что всякий писатель сперва должен учиться писать, должен расписывать себя. С этой работой каждый справляется по-своему: делают заготовки, наброски, зарисовки, придумывают разные упражнения, запасают слова, фразы, образы… Как правило, подобные подготовительные труды остаются в записных книжках начинающего художника – им не придают самостоятельной ценности. Но с Джойсом, однако, это не так. Его никогда нельзя было обвинить в недооценке своего таланта и достижений – и то, что иной художник-в-юности считал бы простою пробой пера, у него подается как «эпифании на зеленых овальных листах, глубочайше глубокие, копии разослать в случае кончины [автора] во все великие библиотеки, включая Александрийскую». Впрочем, этот иронический отзыв – его же собственный, через дюжину лет, в «Улиссе»: художник всегда сохранял и способность трезвой самоиронии.
Итак, эпифании – наброски или мини-этюды в прозе, которые Джойс создавал в свой начальный период, приблизительно в 1900–1903 гг., до того как перешел к сочинению «настоящей», сюжетной прозы. Главные же особенности, определившие их судьбу, заключаются не столько в них самих, сколько в том значении и том толковании, какие им придавал автор. Это толкование эпифаний – первое практическое следствие ключевого внутреннего события юности Джойса, которое можно кратко охарактеризовать как смену приоритетов, верховных ценностей, когда он отверг религию и на высшее место в своем мире возвел искусство (подробнее об этом событии см. в: С. С. Хоружий. «Улисс» в русском зеркале. М., 1994; ниже эта книга будет упоминаться как «Зеркало»). При этом перевороте «иезуитский ум» Джойса стал тут же использовать религиозный дискурс как основу для эстетического дискурса. Богословские понятия и идеи начали у него наполняться эстетическим содержанием, и «эпифания» – один из важных примеров этой модуляции. Джойс не оригинален в ней: подобная модуляция типична для европейского символизма и декаданса, начиная, по крайней мере, с Бодлера. В частности, в романе «Огонь» Г. Д’Аннунцио первая часть именуется «Эпифания огня», и высказывалась гипотеза, что термин пришел к Джойсу именно от Д’Аннунцио (известно, что он читал «Огонь» в 1900 г.).
В христианском богословии эпифания (греч. проявление, манифестация) – Богоявление, зримое проявление Божественного в тварном мире, совершившееся, по Евангелию, в событии Крещения Христа в Иордане, а по традиции Западной Церкви, также и в событии Рождества, в явлении Христа волхвам. О своем (пере)толковании понятия Джойс говорит бегло несколько раз, и однажды, в «Герое Стивене», дает даже некое подобие дефиниции: «Под эпифанией он понимал моментальное духовное проявление, возможно, в резкой вульгарности речи или жеста, возможно, в ярко отпечатлевшемся движении самого ума. Он считал, что долг литератора – фиксировать такие эпифании со всем тщанием, поскольку они – самые ускользающие, самые тонкие моменты». Далее, в довольно пространном рассуждении, это новое понятие включается в схоластическую эстетику, которую увлеченно развивал тогда Джойс, отправляясь от определения прекрасного у Фомы Аквината. Но эти его построения плохо отвечали действительным мотивам и принципам его искусства, даже и раннего. Сегодня они представляют интерес лишь как факт биографии художника и едва ли помогают нашему пониманию эпифаний. Не очень продвигает к этому пониманию и черта, особо подчеркиваемая Джойсом: эпифании не сочиняются, а только фиксируются художником. Здесь, в этой их «невыдуманности», ему виделся принципиальный момент, в котором и заключается их ценность, их истинность.
