* * *
Напомним, что по срокам, указанным самим автором, «Портрет художника в юности» писался дольше, чем знаменитый «Улисс», – на добрых три года, если не на четыре. Описанный выше процесс создания романа прямо наталкивает на любимую Джойсову биометафору: он был поистине трудным вынашиванием, которое прошло три стадии: один день (стадия «Портрета-1») – три года (стадия «Героя Стивена») – семь лет (стадия «Портрета-2»). Что ж в итоге? Наш современник открывает роман – и, в отличие от «Улисса», не обнаруживает «ничего особенного». Текст хорошо знакомого рода: психологическая проза, роман воспитания… – во всех европейских литературах ХIХ столетия это один из самых распространенных жанров; и стиль, язык, исполнение на первый взгляд также не поражают. Чего же Джойс так трудился? Над чем корпел? – Общий ответ был уже нами дан: роман имел собственное особое задание – исполнить «портрет художника», что влекло новые задачи в области формы и письма. На уровне композиции исполнением задания стала схема из пяти глав; но разумеется, это исполнение не могло ограничиться одной композицией, а включало и определенные принципы поэтики.
Поэтика «Портрета» – на редкость исхоженная и избитая почва. Несколько десятилетий кряду роман был одним из самых популярных текстов в западной литературной науке, как для отдельных штудий, так и для иллюстраций различных свойств современной прозы. Среди его бесчисленных предлагавшихся прочтений и толкований можно, пожалуй, выделить два основных русла. В одном ставили во главу угла «сочетание романтизма и иронии» (P. M. Адамс) в «Портрете», трактуя это сочетание в рамках теорий Нортропа Фрая или школы Новой критики; и без конца дискутировали о том, преобладает ли у Джойса в построении фигуры Стивена романтическая или ироническая установка. Наряду с этим получил, конечно, распространение и психоаналитический подход. Кульминацией всех попыток его приложения к «Портрету» стали разработки Лакана: так или иначе с романом была связана большая часть заседаний Лакановского семинара в целиком посвященном Джойсу рабочем сезоне 1975–1976 гг.; главными темами анализа здесь стали теория эпифаний, отношения с отцом, парадигма искупления. Как мы отметили в комментарии, наличие в романе пласта проблематики и способа виденья, родственных психоанализу (но от него и отличных!), мы учитывали в переводе. В целом, однако, в качестве концептуальной базы поэтики данный подход слишком узок и догматичен; и оба указанных русла сегодня достаточно устарели. Мы не станем погружаться в пучину всех этих разноречивых специальных работ, нередко без нужды усложненных. Расставим лишь самые общие вехи.
Прежде всего надо уточнить, конечно, слова о романе воспитания: в широком понимании к нему принадлежат и «Герой Стивен», и «Портрет», но крайне существенно, что они принадлежат разным эпохам или формациям жанра. Рубеж, что разделяет между собой отброшенную попытку и следующий за ней состоявшийся роман, здесь выступает очень наглядно: мы видим, что за сменой моделей формы стоял, по существу, переход из одной литературной эпохи в другую. «Герой Стивен», с его линейным и бесхитростным нарративом, явным образом пребывает в рамках реалистической модели, в литературной парадигме старого реализма. В «Портрете» же художник сумел драматизировать то, что в «Гepoe Стивене» он всего только излагал. Его «говорящая» форма, собою выражающая свойства предмета, несущая его индивидуирующий ритм, изгиб его эмоции, – не что иное, как новая, символистская и модернистская модель формы; и первый, миниатюрный «Портрет» уже был заявкой именно такой модели. Для литературной науки «Портрет художника в юности» – образец именно модернистского романа – той литературной формации, которой принадлежит, скажем, проза Г. Джеймса, А. Жида, Р. де Гурмона, Д’Аннунцио, Брюсова, Сологуба и массы других авторов. Излюбленным же образцом он стал оттого, что многие особенности поэтики модернистской прозы в нем собраны концентрированно и представлены весьма выпукло.
К примеру, можно заметить, что ключевая черта формы «Портрета», индивидуирующий ритм, тщательно проработана, подчеркнута. Ритм акцентирован серией кульминаций, расположенных в финале каждой главы:
Глава 1: Кульминация-пролог: победа малыша Стивена;
Глава 2: Кульминация Падения;
Глава 3: Кульминация Восстания (религиозного);
Глава 4: Кульминация – Принятие новой веры (в Искусство и Жизнь);
Глава 5: Кульминация всей «беременности собою»: рождение Художника.
Эта серия кульминаций – характерный элемент модернистской поэтики; меж ними устанавливаются свои внутренние отношения, переклички. Роберт Шоулз подметил любопытное остроконтрастное соответствие между финалами Второй и Третьей глав. Обе эти кульминации – сцены в дискурсе телесности, связанные с устами и языком: во Второй главе герой принимает поцелуй проститутки, в Третьей – Святое причастие. Шоулз пишет: «В последней фразе Второй главы Стивен ощутил язык женщины, прижимающийся в поцелуе, „какое-то неведомое и робкое притяжение“. В последних строках Третьей главы его язык принимает Тело Господа. Возможен ли более яркий контраст, более насыщенный эмоциональными и интеллектуальными выходами (implications)? Поэтика здесь активно воплощает цель автора – показать Стивена колеблющимся между полюсами греховного и святого, которые оба мощно влекут его, но из которых ни один – как покажут следующие главы – не способен удержать его до конца. И ключевым элементом, создающим нужный контраст, служит сфокусированность на языке»
[160]
. Другое наблюдение над этой же серией делает Т. Э. Коннолли: он замечает в ней соответствие с развиваемой в романе эстетикой, согласно которой прекрасное предполагает «стасис эстетического наслаждения». Утверждение эстетического жизнеотношения совершается в Четвертой главе – и, как указывает Коннолли, именно здесь кульминация меняет свой характер с динамического или кинетического события на событие гармонически-статическое: «Все первые три главы завершаются кинетическими эмоциональными кульминациями, тогда как Четвертая глава завершается в эстетическом стасисе»
[161]
.
Понятно, что коллекцию таких наблюдений нетрудно продолжить, как не столь трудно и выявить в романе еще множество элементов модернистской поэтики. Но мы вместо этого в заключение обратимся к началу, к истокам модернистского дискурса. Для любого крупного художника и мыслителя связь с истоками первостепенно важна, и Джойс здесь не исключение. По отношению же к модернистскому дискурсу, Отца репрезентирует фигура Флобера. Флоберовская нить – сквозная нить во всем совокупном тексте Джойса; уже в принципе эпифаний – фиксировать образцы «вульгарности речи или жеста» – нельзя не признать флоберовской установки. Однако в «Портрете» связь художника с Флобером испытывает качественное развитие, становится многомернее и отчетливей.
В той или иной мере «вектор Флобера» здесь постепенно становится определяющим во всех ведущих аспектах поэтики романа: модель автора, модель персонажа, модель письма. Джойс движется к отказу от абсолютной авторской позиции – от автора-демиурга, всеведущего и полновластного правителя мира классического романа, задающего все смыслы и все нормы этого мира. В «Портрете», как отмечают исследователи, налицо уже «флоберовский отказ Джойса выносить в своем тексте непререкаемые суждения о его персонажах» (Р. Шоулз). Что же до представления персонажей, то, по замечанию другого проницательного исследователя, «Джойс от Флобера усвоил, какой огромный потенциал таит истонченный или прозрачный персонаж: его можно сделать вместилищем таких литературных эффектов, которые он сам почти или вовсе не понимает»
[162]
. Замечание бесспорно, но здесь уже надо уточнить: это моделирование фигур, уходящее от фигур полномерно-реалистических к истончающимся, к прозрачным, к призрачным… – становится одною из ведущих литературных техник Джойса лишь позднее «Портрета», в котором такая техника еще только пробивается. Подобная же ситуация и с моделью письма. Мы приводили уже суждение Г. Спенсера о том, что «Портрет» переходит от описания «через открытую дверь» к описанию «через замочную скважину», и этот переход к модели закрытого письма тоже, конечно, соответствует «вектору Флобера». «Портрет» продвигается в этом направлении довольно значительно, и Р. Шоулз отмечает связанную с этим своеобразную диалектику: закрытое письмо принципиально не задает «истинного» прочтения текста, оставляя открытыми все и любые версии его понимания; и письмо «Портрета», как он указывает, «создает впечатление открытости текста для любого возможного толкования, что предельно затрудняет выбор окончательного толкования»
[163]
. Вектор Флобера задает импульс неостановимого творческого движения, поиска: начавшись, несомненно, в поэтике строительства, созидания формы и образа, «Портрет» к своему завершению несет уже в себе зерна будущей Джойсовой поэтики разложения формы и образа.
