Эта книга посвящается
Санъютэю Энтё
Эдгару Аллану По
Жоржу Сименону
Роберту Ван Гулику
Артуру Конан Дойлю
Патриции Хайсмит
Агате Кристи
Вашингтону Ирвингу
Умберто Эко
Морису Леблану
На похоронах человека, который собирался стать буддой,
публики было до неприличного мало. Из компатриотов один вице-консул Фандорин,
бывший сослуживец покойного. Эраст Петрович стоял над узкой могилой, куда
послушник только что опустил небольшой ящик с костями и пеплом, и слушал
монотонный напев бонзы, теребя в руках шёлковый цилиндр с крепом. Все японцы
были в белом, и коллежский асессор в своём траурном сюртуке выделялся, будто
ворон среди голубиной стаи.
Но и японцев на монастырское кладбище пришла всего горстка –
слухи о страшной смерти затворника Мэйтана перепугали всю туземную Иокогаму. В
последний путь прах отшельника провожали лишь настоятель с послушником, вдова с
маленькой дочкой и ещё двое, державшиеся поодаль – на них Фандорин старался
особенно не смотреть.
Европейский Сеттльмент, население которого, согласно заметке
в «Джапан газетт» от 15 августа 1881 года, только что перевалило за десять
тысяч, в языческие бредни не верил и проигнорировал похороны по иной причине.
Консул Вебер сказал своему помощнику: «Эраст, дело, конечно, твоё. Считаешь
необходимым – иди, но, пожалуйста, никаких надгробных речей. Не забывай, этот
субъект изменил своей вере, своему отечеству и всей белой расе».
Так оно в общем-то и было. Человек, в последние годы жизни
называвший себя Мэйтаном, добровольно отказался от чина, дворянства,
российского подданства, православной религии, даже от собственного имени. Взял
фамилию японской жены, вместо пиджака и брюк стал носить кимоно, а позднее
облачился в рясу буддийского монаха и прекратил все сношения с
соотечественниками, даже с Фандориным, с которым прежде приятельствовал. За три
года они не виделись ни разу. Эраст Петрович знал причину этой непреклонности
и, в отличие от консула Вебера, относился к ней с пониманием и состраданием.
Причина присутствовала здесь же, в могильном дворе Храма
Преумножения Добродетели, где ренегат провёл последний период своей жизни.
Маленькая девочка, запоздалый ребёнок бывшего российского подданного и его
японской жены, сидела рядом с матерью в плетёной коляске и сонно клевала
носиком, убаюканная пением сутр. В таком возрасте дети уже вовсю ходят и даже
бегают, но этот ребёнок родился на свет с безжизненными, парализованными
ногами. Тогда-то несчастный отец и удалился в монастырь секты Сингон. Взял имя
Мэйтан, что означает Взыскующий Просветления, и вознамерился при жизни стать
буддой.
Вдова усопшего, Сатоко, стояла возле коляски с совершенно
неподвижным лицом. Её глаза были сухими, ибо публичное проявление скорби
расстроило бы окружающих.
Здесь вообще никто не проявлял эмоций.
Настоятель Согэн, как и подобает буддийскому священнику,
всем своим видом показывал, что смерть – событие отрадное и в некотором смысле
даже праздничное. Что ж, такая у преподобного была работа.
Плюгавенький служка шмыгал носом и поглядывал в могилу с
нескрываемой опаской, не отходя от настоятеля ни на шаг, но никакой скорби его
бледная, слегка приплюснутая физиономия не выражала.
Когда же Фандорин, улучив момент, повнимательнее рассмотрел
парочку, что держалась поодаль, ему показалось, что женщина улыбается. Нет, то
была не улыбка – скорее оскал жадного, нетерпеливого любопытства.
Впрочем, это существо, один взгляд на которое вызывал содрогание,
назвать женщиной можно было только с большой натяжкой.
На спине у здоровенного слуги, в заплечном мешке, отдалённо
напоминающем альпинистский рюкзак, сидело диковинное создание: красивая женская
голова с замысловатой, тщательно уложенной причёской симада-магэ на крошечном
тельце четырёхлетнего ребёнка. Уродка внимательно следила за церемонией, быстро
поводя вправо-влево точёным подбородком. Крошечная ручка возбуждённо
постукивала веером по бритой макушке слуги.
Фандорин встретился взглядом с блестящими глазами пигалицы
и, смутившись, отвернулся. Присутствие этой несчастной придавало и без того
печальной церемонии какую-то особую макаберность.
Больше на кладбище никого не было – так, во всяком случае,
считал Фандорин до тех пор, пока его внимание не привлёк неприятный звук: будто
кто-то смачно, что называется, от души харкнул.
Вице-консул оглянулся и увидел за невысокой бамбуковой
оградой, отделявшей буддистское кладбище от соседнего христианского, человека в
брезентовой куртке и полосатой матросской рубахе. Он стоял, опершись на
перекладину и наблюдал за похоронами с явной враждебностью. Красная, поросшая
пегой щетиной рожа дёргалась злобным тиком. Одна нога зрителя была обута в
стоптанный сапог, вторая, деревянная, свирепо постукивала по земле.
Какой-то конгресс инвалидов, подумалось Фандорину, и он
поморщился – устыдился собственного жестокосердия.
Тут одноногий совершил поступок, заставивший вице-консула и
вовсе покраснеть от стыда – уже не за себя, а за всю европейскую расу.
Несимпатичный гайдзин (так в Японии называли иностранцев) плюнул через ограду
коричневой табачной слюной, хрипло загоготал и выкрикнул по-английски:
– Мартышкины похороны! Всех бы вас закопать, макаки
чёртовы!
Преподобный Согэн покосился на нарушителя чинности, но
молитвы не прервал. Вдова же дёрнулась, как от удара, и её бледное лицо
сделалось ещё белей. Фандорин знал, что Сатоко понимает по-английски, а стало
быть, отвратительную выходку нельзя было оставлять без последствий.
Эраст Петрович почтительно отступил на несколько шагов,
потом, стараясь привлекать к себе поменьше внимания, развернулся и быстро
направился к невеже.
– Вон отсюда, – сказал он тихим, звенящим от
ярости голосом. – Иначе…
