– Какие у вас основания надеяться, что повторная
поездка будет удачнее? – спросил Фандорин.
– Два, и оба стопроцентные, – гордо сообщил
Алоизий Степанович. – Во-первых, я получил в губернии портфели для раздачи
переписчикам. Дешёвенькие, из коленкора, но портфель для крестьянина – это
ого-го! Я сильно рассчитываю на этот стимул. Ну а во-вторых, меня будет
сопровождать человек, который хорошо умеет разговаривать с крестьянами. Лев
Сократович Крыжов, из ссыльных. Временно назначен товарищем председателя
статистической комиссии. Необыкновенная, чудеснейшая личность!
По реке
Что господин Крыжов личность необыкновенная, было видно
сразу – по обветренному, мужественному лицу, по спокойным глазам, по небрежной
ловкости, с которой он управлял обеими повозками: и передней, в которой ехал
сам, и задней, где разместился Кохановский с портфелями, чернильницами,
переписными листами и прочей канцелярией. Со своей норовистой каурой лошадкой
уездный статистик совладать не смог, и на второй версте пути Крыжов отобрал у
него вожжи – привязал к задку своих саней. Поразительно, но каурая сразу
успокоилась, и охотно бежала сзади, даже не натягивая поводьев. Животные
отлично чувствуют, с кем можно артачиться, а с кем нельзя. С Львом Сократовичем
явно не стоило.
«Чудеснейшим», правда, товарищ председателя Фандорину не
показался. Поскольку повозка Кохановского была перегружена, «турист» и его
слуга поместились в передних санях, так что у Эраста Петровича была возможность
разглядеть этого человека вблизи.
Крыжову было, пожалуй, лет пятьдесят. По виду обычный
крестьянин: в овчинном полушубке, в валенках, перепоясан кушаком, серая борода
по-мужицки неухожена, руки грубые, с обломанными ногтями. Но посконность не
изображает, говорит по-столичному, без сермяжности. И к народу-богоносцу,
похоже, относится без обычных интеллигентских слюней. На вопрос, как он
собирается уговаривать раскольников не противиться переписи, товарищ
председателя презрительно сплюнул коричневой от махорки слюной.
– «Уговаривать». Эту публику уговаривать – только хуже
делать. Припугну как следует: мол, станете упираться – казаки вас насильно
пересчитают. Казаков они в жизни не видывали, да у нас в губернии их и нет, но
тем оно страшнее. Мужик – дурак. Его, дикаря сиволапого, надо к свету за
шиворот волочь, да ещё палкой погонять. – Подхлестнул крепкого мохнатого конька,
без труда тащившего сани с тремя ездоками, затянулся цигаркой, снова сплюнул.
Впрочем, Лев Сократович предпочитал помалкивать, быть
приятным не пытался. На Фандорина с Масой взглянул всего один раз, в самом
начале, очень внимательно, и больше головы в их сторону не поворачивал. Так что
насчёт «чудеснейшего» Алоизий Степанович явно спрекраснодушничал.
День был пасмурный, волглый, чрезвычайно тёплый. Сани
неслись по твёрдому, слежавшемуся насту лучше, чем по шоссе. Отправляясь на
север, Эраст Петрович готовился к морозам, а угодили в оттепель. Дорожный
термометр показывал плюс четыре, с веток капало, из-под снега кое-где
выглядывал красивый зеленоватый лёд.
Японец, надевший две пары шерстяного белья, ватные штаны,
валенки с галошами, волчью шубу и лисий малахай, весь упарился. Наконец, не
выдержав, снял шапку, подставил мокрый от пота ёжик волос встречному ветерку.
Тут Крыжов, который хоть назад и не смотрел, но,
оказывается, все видел, обернулся, вырвал малахай, нахлобучил Масе на макушку и
буркнул:
– Скажите вашему калмыку, что он застудит свою глупую
башку. На реке это моментально.
– Господин, мне не нравится этот человек, –
пожаловался камердинер по-японски, но остался в шапке. – Мне очень жарко,
и я сильно сожалею, что не захватил свой веер.
Утешился тем, что достал из кармана леденец и сочинил
грустное семнадцатисложное трехстишье:
Гибнуть от жары
Среди льда и снегов —
Адская мука.
Русло реки белой змеёй извивалось меж лесистых берегов.
Покрытые тающим льдом сучья казались стеклянными, а когда из-за туч на минутку
выглянуло солнце, все вокруг заиграло радужными бликами, будто качнулись
подвески огромной хрустальной люстры.
Чувствительный к прекрасному японец немедленно откликнулся
пятистишьем из тридцати одного слога:
Я спустился в ад,
Чтоб увидеть красоту,
Какой нет в раю.
Скажи, есть ли на свете
Сатори изысканней?
Лев Сократович же по поводу буйства радужных сполохов
сказал:
– Чёртова иллюминация. Глаза заболели.
До первого староверческого поселения, большой деревни
Денисьево, по Выге было 50 вёрст. Выехали из Стерженца ещё затемно, и к полудню
две трети пути остались позади.
Не спросив начальника, Крыжов вдруг объявил:
– Привал.
И повернул лошадь к берегу.
Быстро, не сделав ни одного лишнего движения, нарубил
сучьев, запалил костерок. Стали пить чай с ромом из общего котелка, а ели всяк
своё: статистик жевал малоаппетитные бутерброды с сыром, его помощник грыз
какие-то бурые лоскуты – вяленое лосиное мясо, Фандорин с Масой подкрепились
рисовыми колобками с сырой рыбой.
Поев, закурили: Крыжов пахучую махорку, Кохановский
папиросу, Фандорин сигару, Маса костяную японскую трубочку.
Тут-то впервые и завязалось некое подобие общей беседы.
– Зачем поехали? – спросил Эраста Петровича бывший
ссыльный. – Любопытствуете на наших могикан посмотреть? Или по делу?
– Любопытствую.
Как ни странно, но этот короткий и не слишком вежливый ответ
грубому Льву Сократовичу, кажется, понравился. Может быть, своей
откровенностью?
Второй вопрос был неожиданным:
– Вы какого вероисповедания?
Фандорин пожал плечами:
– Никакого. Всякого.
– Пантеист, что ли? – усмехнулся Крыжов. –
Мне, собственно, всё равно. Я в Боженьку не верую. А спросил вот зачем. Совет
хочу дать. Коли вы по-всякому веровать можете, то побудьте-ка пока старообрядцем.
Пускай не шибко богомольным, у городских это часто бывает, но говорите всем,
что вы из староверческой семьи. Иначе ничего путного из вашего вояжа не
получится. С «табашником-щепотником» никто и говорить не станет. Так что
сигарки ваши припрячьте, а как въедем в деревню, перекреститесь двоеперстно, не
щепотью. Умеете? Нет, неправильно! Мало сложить средний и указательный, нужно
ещё из трёх остальных «троицу» построить. Вот так, – показал он.
