– Не достанет, – сказал Лев Сократович. –
Здесь омут, и ключ со дна бьёт. Потому и подтаяло. Коль взялись ехать по реке,
лёд чувствовать нужно… Ладно, господа, время. Нужно в Денисьево засветло
попасть.
Он дёрнул за поводья, отводя лошадь подальше от опасного
места.
– Погодите! – возопил отец Викентий. – А
мы-то? Мы-то как же? Без средства передвижения, без тёплого одеяния!
Но Крыжов был невозмутим:
– Ничего. До деревни двенадцать вёрст, мороза нет.
Дотрусите как-нибудь. Разогреетесь.
– Грешное говорите! – ещё пуще взволновался
благочинный. – Какое непочтение к особам духовного звания! Я вас не велю к
причастию допускать!
– Нно, пошёл! – прикрикнул Лев Сократович на замешкавшего
конька. – Что мне ваше причастие? Я атеист. Господин Кохановский тоже не
из богомольцев. Кузнецов – раскольник. А его азиат, надо полагать, и вовсе
барану или верблюду молится.
На помощь священнику пришёл гуманный Алоизий Степанович:
– При чём тут религия? Нельзя бросать людей в беде! Мы
можем потесниться.
– Вы в статистической комиссии распоряжайтесь, –
не поддавался Крыжов. – А на реке уж позвольте мне. Нельзя лошадей
перегружать, надорвём. Нам ещё до верховьев добираться.
Не уступал и Кохановский. Завязалась дискуссия,
сопровождаемая то жалобными, то возмущёнными возгласами благочинного. Дьякон-то
помалкивал. Шмыгал носом, с любопытством вертел головой, наблюдая за спорящими.
Его, в отличие от отца Викентия, перспектива двенадцативерстной пешей прогулки,
видимо, не пугала.
– Хорошо! Предлагаю решить вопрос демократическим
путём! – предложил Алоизий Степанович. – Думаю, вы, как прогрессивный
человек, согласитесь. Проголосуем: брать их с собой или не брать.
– Я за! – сразу крикнул благочинный.
– Церковь выступает против всеобщего избирательного
права, – напомнил ему Крыжов. – Так что святые отцы не участвуют. Я –
против.
– Я тозе, – решительно поддержал его Маса. –
Росядь – дзивое сусетво, её дзярко. Этот черовек сриськом торустый, –
показал он на отца Викентия.
– Не толстый, а тучный, – обиделся тот и горько
посетовал. – Эх, господа демократы, нехристю косоглазому электоральные
права выделили, а исконных русаков побоку? Доверь вам Русь-матушку! – Он
воздел руки к Фандорину. – На вас единственно уповаю! Хоть вы и старой
веры, но ведь одному Христу ревнуем!
– П-право, господа, едем. Мы и так потеряли много
времени, – примирительно сказал Эраст Петрович. – Чтобы не
перегружать лошадей, будем ехать по очереди. Вы, святой отец, пожалуйте в наши
сани, а вы, отец дьякон, во вторые. Залезайте под полость, грейтесь. Я пойду
рядом, а через версты две п-поменяемся.
– Истинное являете милосердие, – чуть не
прослезился благочинный, скорей пролез под медвежью шкуру и тут же сменил
тон. – Ну, чего ждём? Трогайте!
Не прошло и десяти минут, как Фандорин горько пожалел о
своём человеколюбии. Пока отец Викентий жаловался, как тяжко благочинствовать
над округом, где православных почти нет, а сплошь одни раскольники, было ещё
терпимо, даже познавательно. Но потом у отогревшегося представителя правящей
церкви возникла блестящая идея: раз слушателю деваться все равно некуда, не
помиссионерствовать ли, не спасти еретическую душу?
На чёрствого Крыжова он порох тратить не стал, взялся за
Эраста Петровича, очевидно, сочтя его самым слабым звеном в цепи иноверцев и
атеистов.
– Как вас по имени-отчеству? Из каких же раскольников
будете? – вкрадчиво спросил отец Викентий. – Обличье у вас не
нашенское.
– Эраст Петрович. Я м-московский, – ответил
Фандорин и, вспомнив, что раскольники имеют в Первопрестольной собственное
место обитания, прибавил: – Из Рогожской слободы.
– А-а, москвич. То-то я слышу – говор грубый, всё «а»
да «а», будто собака лает. Рогожские старообрядцы не то что здешние, вы
священство признаете, своего епископа имеете. Начальствопочитание это хорошо,
это уже пол-веры. По лицу и манерам вашим, любезный Ерастий Петрович, видно,
что человек вы книжный и просвещённый. Как же это вы троеперстие отвергаете?
Разве не сказано чёрным по белому: «Перве убо подобаетъ ему совокупити десныя
руки своея первыя три персты, во образъ Святыя Троицы»? А ещё дозвольте вас про
патриарха Никона спросить, который для ваших единоверцев хуже диавола. Разве не
исполнил сей муж задачу великую, государственную, когда сызнова воссоединил все
церкви византийского корня, да привёл их под сень московскую? Разве не должны
мы, славяне, возблагодарить…
Маса, зажатый в самый угол саней упитанным отцом Викентием,
не выдержал и сказал по-японски:
– Садитесь на моё место, господин. Я разомну
ноги. – И проворно вылез, отретировался назад, ко вторым саням.
Комментарий священника был таков:
– Не выдержало ухо басурманово благочестивой речи. Тоже
ещё и об этом задуматься вам не мешало бы. Если нехристю слова мои поперёк
сердца, значит, они и черту не угодны. А сие, согласно законам логики,
означает, что они угодны Господу. Вот и рассудите как умный человек: коли мои
слова богоугодны, так, стало быть, в них истина… Я вижу в вашем взоре сомнение?
– Нет-нет. Мне просто нужно сказать два слова
г-господину Кохановскому, – пробормотал Эраст Петрович и тоже отстал,
прибился к задним саням.
Там, оказывается, тоже говорили о божественном.
– Красота-то, красота какая! – восхищался
дьякон. – Как это люди есть, кто в Бога не верует? Видал я на картинках
творения прославленных художников. Отменно хороши – нечего сказать. Но что их
творения, хоть бы даже самого господина Айвазовского, против вот этого? –
обвёл он рукой берега, реку, небо. – Как лужица малая против океана!
– Это верно, это вы замечательно верно сказали! –
признал Кохановский.
– То-то что верно. – И Варнава запел звонким
дискантом 23-ий псалом. – «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и
все живущие на ней! Той на морях основал ю есть и на реках уготовал ю есть!»
Маса припустил обратно к первым саням. От поспешности и
непривычки к валенкам споткнулся, еле удержался на ногах, и дьякон, оборвав
пение, заливисто расхохотался – так развеселил его неуклюжий инородец.
Вдали, над высоким берегом, показались дома деревни
Денисьево: большущие, с крошечными резными оконцами. Из труб к небу тянулись
белые столбы дыма.
Внезапно передние сани остановились – возница резко натянул
поводья.
