– Кохановский, слышите? – крикнул Лев Сократович,
приподнявшись на облучке. – Собаки воют. Странно.
Позор на всю Европу
И действительно, по всей деревне, словно сговорившись, выли
псы. Никаких других звуков не было: ни голосов, ни шума работы – лишь унылый,
безутешный хор собачьей тоски.
– Что у них там стряслось? – недоуменно спросил
Крыжов, трогая с места. – Померли, что ли?
Нет, не померли.
Когда сани подкатили к околице, из ближнего дома выскочила
старуха и, мелко семеня, побежала куда-то по улице. На приезжих не оглянулась,
что для жительницы захолустной деревни было удивительно.
Лев Сократович окликнул её:
– Эй, старая!
Но бабка не остановилась.
Тогда Кохановский соскочил с облучка, бросился вдогонку.
– Почтеннейшая! Мы из уезда, по поводу переписи! Где бы
найти старосту?
При слове «перепись» старуха наконец обернулась, и стало
видно, что её лицо искажено то ли горем, то ли страхом. Она перекрестилась
двумя пальцами, громко пробормотала: «Тьфу на тебя!» и, не ответив, юркнула за
угол ближайшего дома.
– Что за чёрт, – растерянно пролепетал Алоизий
Степанович.
Фандорин с интересом рассматривал поселение.
Староверческая деревня была очень мало похожа на обычные,
среднерусские. Во-первых, впечатлял размер построек. Даже зажиточные
крестьянские семейства где-нибудь на Рязанщине или Орловщине не имеют таких
домов: высоченных, в два – два с половиной этажа, с десятком окон по фасаду, а
на некоторых поверху ещё и резные балкончики. Во-вторых, совсем не было
заборов. Сосед от соседа здесь не отгораживался. А больше всего поражала
опрятность и ухоженность. Ни покосившихся крыш, ни куч мусора, ни кривых
сарайчиков. Всё добротное, крепкое, аккуратное. Из-за затянувшейся оттепели
снег на улице почти всюду потаял, но раскисшая грязь была присыпана жёлтым
песком, и полозья скрипеть скрипели, но не вязли, не застревали. Ближе к центру
дома стали ещё лучше – на каменном подклете, с кружевными занавесками на окнах.
– Почему эта деревня такая богатая, господин? –
спросил Маса.
– Потому что здесь никогда не было помещиков. Кроме
того, приверженцы этой веры не пьют водки и много работают.
Японец одобрил:
– Хорошая вера. Похожа на секту Нитирэн. Такая же
дисциплинированная. Смотрите – все собрались на площади. Наверное, какой-нибудь
священный праздник.
Эраст Петрович повернул голову и, действительно, увидел
впереди подобие небольшой площади, на которой густо стоял народ. Все столпились
перед домом с червлёной крышей и нарядно проолифенными стенами. Сквозь тихий
гул мужских голосов пробивались бабьи причитания и плач.
– Фуражки понаехали, – объявил Крыжов, встав на
облучок и глядя поверх голов. – Стряслось у них тут что-то. А ну, блюстители
веры! – крикнул он на задних. – Расступись! Дорогу начальству!
В толпе заоборачивались. Увидели городских людей, попа в
чёрной рясе и быстро, словно боясь запачкаться, шарахнулись в стороны. Открылся
проход, по которому вылезшее из саней «начальство» двинулось вперёд.
У деревенских на лицах появилось одинаковое выражение –
смесь насторожённости и брезгливости. Когда отец Викентий, важно
переваливавшийся с боку на бок, задел рукавом рясы белобрысого мальчонку, мать
подхватила малыша и прижала к себе.
Наконец, пробились к дому.
Обособленно от всех, словно по ту сторону невидимого
барьера, стояла небольшая группа людей: двое в форме и ещё двое одетых
по-городскому.
– Это наш исправник, – на ходу пояснил Эрасту
Петровичу статистик, показывая на мужчину, вытиравшего платком распаренную
лысину. – А в чёрной шинели – Лебедев, следователь. Раз приехал в
Денисьево – значит, преступление, и нешуточное… Приветствую вас, Христофор
Иванович! Что здесь такое?
Следователь оглянулся.
– Алоизий Степанович? По переписным делам пожаловали?
Ох, не ко времени.
– Да в чём дело?
Казённые люди поздоровались с председателем за руку, к
священнику подошли под благословение, Эрасту Петровичу вежливо кивнули, но и
только – похоже, им сейчас было не до представлений. Двое штатских сосредоточенно
что-то обсуждали вполголоса, на вновьприбывших едва посмотрели.
Куда-то исчез Лев Сократович. Только что был рядом, и будто
сквозь землю провалился. Фандорин оглянулся, но и в толпе Крыжова не углядел.
– Выкинули фортель раскольнички, – злым тоном
начал рассказывать следователь Лебедев. – Целая семья заживо в землю
закопалась. Муж, жена, младенец восьми месяцев… Будет теперь шуму! А ещё
называем себя просвещённой страной. Позор на всю Европу!
– Как закопалась? – охнул Кохановский. –
Неужто из-за переписи!?
– Разумеется. Напугались, болваны. Откапываем вот. Один
труп уже достали…
Дьякон Варнава всхлипнул и перекрестился. У благочинного же
известие вызвало странную реакцию: он причмокнул толстыми красными губами,
азартно раздул ноздри и, попятившись, скрылся в толпе, только высокая
фиолетовая камилавка закачалась над головами.
Но поведение священника сейчас занимало Фандорина меньше
всего. До двадцатого века оставалось три года, а здесь, на северо-востоке
европейского континента кто-то живьём лёг в могилу, испугавшись переписи! Слухи
слухами, вот ведь и Крыжов предупреждал, но поверить, что такое произойдёт на
самом деле, было невозможно.
– Может быть, есть какая-то иная п-причина? –
спросил он у следователя.
Тот лишь рукой махнул.
– Какая ещё «иная»! Сверху над миной записочка лежала.
Можете ознакомиться. – И вынул из портфеля аккуратно сложенный листок.
При чём здесь «мина», Фандорин не понял, а спросить не успел
– следователя отозвал исправник.
Зато откуда ни возьмись появился Лев Сократович. Лицо у него
было напряжённое, хмурое, движения резкие.
