– Все выяснил, – сообщил он, нервно потирая
руки. – Поговорил со стариками. Ужас, средневековье. В Денисьеве первое
сообщение о переписи восприняли сравнительно спокойно. Деревня богатая, все
поголовно грамотные. А недавно вдруг ни с того ни с сего будто пожар какой –
только о конце света и говорят. Мол, доподлинно разъяснилось – недели две
осталось, не более, а там явится Антихрист. Кто сам себя не спасёт, тому гореть
в геене огненной. И началось. Кто плачет, кто молится, кто с родственниками
прощается. Староста – умный мужик. Ходил по домам, говорил: «Не торопитесь, и
на Антихриста управа сыщется, Господь знак даст». Многих убедил обождать. Но не
всех. Савватий Хвалынов, первый деревенский плотник, решил по-своему. Шесть
дней назад с женой и ребёнком залегли в мину. Это такой земляной склеп, по сути
дела могила. Так самозакапывались святые старцы во время гонений против
раскольников. Обряжались в саваны, залезали в нору, вход за собой заваливали и
лежали там во тьме, жгли свечки и пели, сколько хватало воздуха. В здешних
местах ещё осенью, как первый слух о переписи прошёл, все кинулись тайные мины
рыть. У наших чиновных умников считалось, что раскольники хотят просто попугать
власть – чтоб отступилась со своей «антихристовой затеей». Вот вам и
«попугать»…
– Плотник с семьёй залегли в мину шесть д-дней назад?!
Почему же откапывают только сейчас?
– Староста попробовал – не дали. Тяжкий грех – мешать
«спасению». Но и под суд старосте тоже неохота. Вчера исхитрился, тайком послал
в уезд сына, с предсмертной запиской, которую оставил плотник. Вот власти и
примчались, да что проку…
Эраст Петрович развернул желтоватую страничку, исписанную
старинными буквами, как в древних книгах.
Текст был такой:
«Ваш новый устав и метрика отчуждают нас от истинной
христианской веры и приводят в самоотвержение отечества, а наше отечество –
Христос. Нам Господь глаголет во святом Евангелии своём: „Всяк убо иже
исповестъ Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим, иже на небесех, а
иже отвержется Мене пред человеки, отвергуся его и Аз перед Отцем Моим, иже на
небесех“. Посему отвещаем мы вам вкратце и окончательно, что мы от истинного
Господа нашего Исуса Христа отвержения не хощем, и от Христианской веры
отступити не желаем, и что Святые Отцы святыми соборами приняли, то и мы
принимаем, а что Святые Отцы и Апостолы прокляли и отринули, то и мы проклинаем
и отрекаем. А вашим новым законам повиноваться никогда не можем, но желаем паче
за Христа умерети».
Кохановский, заглядывавший через плечо Фандорина,
страдальчески воскликнул:
– Да при чём же здесь отвержение от Христа? Какой-то
«устав» придумали! Чудовищное недоразумение! Я же сам был здесь в декабре, всё
подробнейше…
– П-плотник что, был книгочеем? – спросил Эраст
Петрович, перебив эмоционального статистика. – Цитирует церковнославянское
Евангелие, и почерк почти каллиграфический.
– Здесь в каждом доме старые книги есть, переписанные
от руки. – Крыжов с интересом рассматривал записку. – Ишь ты,
«повиноваться вашим законам не можем». Вот это дело.
Из глубины двора вышел молодцеватый полицейский урядник в
перепачканной землёй шинели.
– Ваше благородие! – откозырял он
исправнику. – Кажись, всех достали. Хорошо теплынь, земля оттаяла, а то б
дотемна провожжалися. Пожалуйте.
Чиновники пошли первыми, остальные следом. Эраст Петрович
услышал сзади странное шарканье. Оглянулся – вздрогнул. Вся масса крестьян
ползла на коленях, один замешкавшийся Маса торчал столбом меж бабьих платков и
обнажённых мужских голов. Камердинер беспокойно заозирался и тоже бухнулся на
карачки. Этикет японской вежливости предписывает не выделяться из толпы, ибо
«торчащий гвоздь бьют по шляпке».
Проворней всех передвигался лысый, бородатый мужичонка, в
отличие от остальных, одетый в рваньё. На голых ногах вместо обуви два куска
бараньей шкуры, кое-как обвязанных верёвками.
– Бее, бее! – дурашливо заблеял блаженный,
выползая вперёд. – Посторонися, табашники! Овцы Божий на заклание грядут!
Бее! Все закопайтеся, братие! То-то Сатане кукиш покажете! То-то ему, псу,
досада будет!
Он затряс тяжёлым железным крестом, свисавшим с грязной шеи,
залаял по-собачьи, и Фандорин, поморщившись, ускорил шаг.
Во дворе кучами лежала разрытая чёрная земля. Угрюмые мужики
с лопатами в руках кучкой стояли поодаль, а представители власти и двое
незнакомых господ в штатском молча рассматривали что-то, лежащее на большой
расстеленной рогоже.
Сзади взметнулся пронзительный женский голос:
– Блаженно преставилися, душу свою спасли! А мы,
грешные, погибли-и-и!
Один из штатских, бородач в бобровом картузе, обернулся и
громко, с оканьем, сказал:
– Блаженно? Поди-ка, дура, сунь нос. Полюбуйся.
Да уж, на блаженно преставившихся покойники были непохожи. У
мужчины лицо посинело от мук удушья, женщина держала во рту изгрызенную кисть
руки, а ещё над трупами успели потрудиться черви – спасибо оттепели…
Фандорин с содроганием отвернулся. На его спутников
кошмарное зрелище тоже подействовало. Дьякон Варнава плакал навзрыд. Алоизий
Степанович сделался белее снега, закачался и упал бы в обмороке, если б его не
подхватил помощник.
– Смотрите, смотрите! – яростно закричал господин
в бобровом картузе на деревенских. – И вы бы этак валялись! Вот до чего
дикость и дурь доводят!
Поперхнулся от гнева, закашлялся. Его, впрочем, не слушали.
Крестьяне поднялись с колен, обступили тела и молча смотрели.
Один лишь юродивый завертелся волчком, затрясся в корчах,
схватил зубами ком земли, с лиловых губ потекла грязь и пена.
– Уберите вы этого калеку! – раздражённо оглянулся
исправник. – Работать мешает!
Урядник хотел оттащить припадочного, но высокий седой старик
с медалью на груди (должно быть, староста) удержал служивого за плечо:
– Не тронь. Это Лавруша, святой человек. По деревням
ходит, за людей молится. Ништо, поорёт да утихнет.
Взяв себя в руки, Фандорин подошёл ближе к покойникам.
Присел на корточки, приподнял твёрдую, будто высеченную из льда руку главы
семейства. Кисть была такая, как положено плотнику – с грубыми, мозолистыми
пальцами. Такими каллиграфических букв не выпишешь.
– Что это такое? – спросил Эраст Петрович,
показывая на торчащий из земли деревянный кол – довольно толстый, но стёсанный
к концу.
