– Не знаю, – хмуро ответил стоящий рядом
Крыжов. – Как устроена мина, мне неизвестно. Знаю лишь, что смерть в ней
может быть «тяжкая» или «лёгкая». «Тяжкая» – это от медленного удушья. Она
считается более почтенной. А «лёгкая» – когда землёй заваливает. У этих,
похоже, «лёгкая» была. – Он передёрнулся, глядя на страшные лица
мертвецов. – Какая ж тогда «тяжкая»?
В яме рылся урядник – он уже и сюда поспел. По всему видно,
человек это был ловкий, расторопный и времени попусту терять не привык.
Подобрал огарок свечи, надорванную иконку.
– Ваше благородие, гляньте-ка!
Он извлёк из-под сырых комьев какой-то листок с такими же,
как в предсмертной записке, письменами.
Исправник скривясь взял грязную бумажку. С трудом прочёл:
– «А в ино время спасался аз в обители некой, старинным
благочестием светлой…» Опять раскольничья чушь. Всё, Одинцов, хватит в мусоре
копаться! И так ясно. – Скомкал листок, швырнул наземь. – Трупы пусть
тащат в сани, повезём в город.
В толпе глухо загудели.
– Куды в город? Глумиться над телами христианскими? На
поганом кладбище никоньянском зарыть?
Откуда ни возьмись вынырнул благочинный.
– Ишь чего захотели! – замахал он на
раскольников. – На кладбище! Да кто дозволит самоубийц в освящённой земле
хоронить? На Божедомке закопают.
Тут гул голосов сменился тяжёлым, грозным молчанием. Рослые
бородатые мужики в длинных поддёвках, в допотопного шитья кафтанах плечо к
плечу двинулись на городских.
– Тела не выдадим, – твёрдо сказал староста,
выходя вперёд. – Похороним честью, по своему обычаю.
Он подошёл вплотную к начальству и шепнул:
– Уезжали бы вы, господа. Как бы греха не вышло.
Весь налившись багровой краской, исправник погрозил
старообрядцам кулаком:
– Но-но, вы глядите у меня! Хотите, чтоб воинская
команда приехала – следствие вести и перепись проводить? Я вам это устрою!
– Не нужно команды, – все так же тихо попросил
староста. – Если кто для допроса понадобится – пришлю. И счётчиков для
переписи дам. Дайте только народу охолонуть малость.
– В самом деле, Пётр Лукич, едемте, – зашипел
следователь, нервно поглядывая на мужиков. – Рожи-то, рожи! Воля ваша, а я
тут на ночь не останусь. Лучше в темноте поеду.
Исправнику и самому не терпелось поскорей унести ноги из
негостеприимной деревни, но и лица терять он не хотел.
– Мы с господином Лебедевым уезжаем в Стерженец, будем
разбирать ваше дело! – зычно крикнул он. – Здесь останется урядник
Одинцов, слушать его во всём! Если что – ответите за безобразия совокупно, по
полной строгости!
Но следователь уже подталкивал его локтем. Бочком, бочком
представители власти обошли мрачную толпу и поспешно удалились в сторону
площади. Так торопились, что даже не забрали у Фандорина следственный документ
– страничку с предсмертным посланием.
– Господа! И меня возьмите! – всколыхнулся
благочинный. – У меня по дороге приключилась катастро… Господа!
Он подобрал полы рясы, кинулся догонять, но осмелевшие
жители Денисьева уже заняли весь двор, обступая мертвецов кругом.
Отец Викентий побежал в обход дома, всё призывая уездных
правоохранителей обождать, но поздно – с площади донёсся удаляющийся перезвон
колокольцев.
Санитарно-эпидемический отряд
Но отец Викентий напрасно испугался. Ничего страшного не
произошло. Наоборот, после ретирады представителей власти напряжение заметно
спало. В толпе никто уже не сжимал кулаки, в первые ряды протиснулись женщины,
и опасная тишина сменилась вздохами, жалостными причитаниями, плачем. Юродивый
уже не дёргался, не грыз землю – он подполз к мёртвому младенцу и тихо,
безутешно подвывал.
Маса совал бледному Алоизию Степановичу ватку с нашатырём.
Варнава, всхлипывая, бормотал молитву. Крыжов помогал уряднику, натягивавшему
поверх тел покров из небелёного холста.
Фандорин же внимательно прислушивался к разговору бобрового
картуза со вторым незнакомым господином, будто только что перенёсшимся в эту
лесную глушь прямо с Невского проспекта, такой он был не по-здешнему холёный,
чисто выбритый, в золотых очках и каракулевой шапке пирожком.
– Эх, головы столичные, ведь предупреждал, в колокола
бил – не послушали, – горько сетовал очкастый собеседнику.
Эти-то слова и привлекли внимание Эраста Петровича.
– Читал вашу статью, читал. Даже в своей газете
перепечатал, – откликнулся картуз – высокий, статный мужчина лет тридцати
пяти, с ухоженной светлой бородкой. – Но ведь у нас на Руси, сами знаете,
пока гром не грянет, мужик не перекрестится.
– А я не для мужиков писал, – жёлчно вставил
бритый. – Для лиц, облечённых властью. Слава Богу, в научных кругах имя
моё достаточно известно, могли бы прислушаться к мнению Шешулина. Когда
волнения ещё только начались, я предсказывал: если не принять меры, возможна
психогенная эпидемия с человеческими жертвами! В сентябре ещё предупреждал!
Тема разговора настолько заинтересовала Фандорина, что он
счёл необходимым подойти и представиться. Господин в шапке-пирожке оказался
известным петербургским психиатром Шешулиным. Златобородый красавец –
вологодским промышленником Евпатьевым. Про него Эрасту Петровичу рассказывали
ещё в столице: из старинного раскольничьего рода, но прогрессист. Учился в
Англии, магистр экономики. Ведёт дело по-современному, суеверий не признает и
даже издаёт собственную газету, весьма популярную на русском Севере.
– Как узнал про записку, увязался за
чиновниками, – объяснил он. – Горе-то какое! Какой удар для всего
старообрядчества! Теперь из-за нескольких умалишенцев все газеты на нас
накинутся. Мол, дикари, изуверы… А вот Анатолий Иванович, – кивнул
Евпатьев на психиатра, – уверяет, что это цветочки, ягодки впереди. Из
самого Петербурга пожаловал, чтоб быть на месте событий.
– Вы п-полагаете, что будут ещё самоубийства? –
содрогнувшись, спросил Эраст Петрович.
Шешулин снял очки, сдул со стёклышка пылинку.
