– А милосерднее. Больше человеку помощи от Бога,
особенно если кто слабый. По-вашему как выходит? Коли душой хил и сердцем
робок, так до пиявки поганой доперерождаешься. И никто тебя не укрепит, не
поддержит – ни Иисус Христос, ни Матушка-Богородица, ни добросклонные ангелы?
Страшно так-то, одному. Иисус Христос потеплее Будды вашего будет, с Ним и жить
легче, и на душе светлее. Надежды больше.
Японец запыхтел, кажется, не найдясь, что на это ответить. В
теологии бывший якудза был не силён.
Почувствовав, что оппонент дрогнул, дьякон перешёл в
наступление.
– А то покрестились бы? – задушевно сказал
он. – Вам бы от того хуже не стало, а мне счастье – живую душу к Христу
повернул. Право, сударь, что вам стоит?
– Нерьзя. – Маса вздохнул. – У нас говорят:
срузи князю, которому срузир твой отец. А есё говорят: исчинная вера в
верносчи.
Тут призадумался дьякон.
Эраст Петрович не стал мешать богословскому диспуту,
переместился к третьим саням, евпатьевским.
Это был целый домик на полозьях: обшитый войлоком, с крышей,
над которой вился дымок из трубы, а в окошке горел свет.
На облучке сидел кучер в огромной дохе, похожий на меховой
шар, и сиплым голосом пел:
Помню, я ещё молодушкой была,
Наша армия в поход куда-то шла…
Песня была подходящая, длинная, с романтическим сюжетом: про
несбывшуюся любовь меж простой девушкой и молодым офицером.
…Он напился, крепко руку мне пожал,
Наклонился и меня поцеловал,
– с чувством вывел бородач, и тут дверца повозки приоткрылась.
– Эраст Петрович? Не умаялись? Что вы, будто заяц. Не
юноша ведь, вон борода наполовину седая. Садитесь ко мне, обогрейтесь, –
позвал промышленник.
Фандорин не «умаялся» и уж тем более не замёрз, но
приглашение принял. Этот человек вызывал у него особый интерес.
Внутри было чудо как хорошо. Сразу видно, что Никифор
Андронович часто бывает в зимних разъездах и привык путешествовать с комфортом.
На стенках с двух сторон горели яркие керосиновые лампы, в
углу потрескивала углями маленькая железная печка. Больше всего Эраста
Петровича поразила внутренняя обивка.
– Это что, горностай? – спросил он, проводя
ладонью по белому с чёрными кисточками меху. Ощущение было такое, будто гладишь
по волосам юную и прекрасную деву.
Евпатьев засмеялся, блеснув отличными белейшими зубами.
– Мне ещё отец говорил: кто пышно себя подаёт, тому с
кредитом проще. Мы, Евпатьевы, без расчёту ничего не делаем.
– П-позволю себе в этом усомниться. Если б ваши предки
были столь прагматичны, то давно отказались бы от староверия.
– Ошибаетесь. Купцу да промышленнику в старообрядстве
сподручней. – Никифор Андронович весело подмигнул. – Всякий партнёр
знает, что у старовера слово твёрдое, а это в смысле того же кредита
чрезвычайно полезно. Опять же приказчики и работники не пьют, не воруют. Я
вообще пребываю в убеждении, что вся Россия много бы выиграла, если б лицом в
нашу сторону повернулась.
Теперь Евпатьев говорил уже без улыбки, серьёзно – видно,
что обдуманное и выстраданное.
– Пётр Первый, сатана припадочный, превратил нас в
недо-Европу. Рожа бритая, на пузе жилетка, а как были наособицу, так и
остались. Только пить да табак курить приучились. По-своему надо жить – как
природа, вера, традиция предписывает. Нечего из себя дрессированного медведя
изображать.
– То есть бояться Антихриста и живьём в з-землю
закапываться?
Никифор Андронович аж застонал.
– Вот! Того и страшусь! Что все теперь так же говорить
станут! Горстка дремучих дикарей всей нашей исконности компрометацию сделает.
Будут старообрядчество с изуверским сектантством смешивать! Только знаете, что
мне в голову пришло? В эту самую минуту!
Он наклонился к соседу, со лба упала длинная золотистая
прядь. Волосы у Евпатьева были ниже ушей и вроде как стрижены по-старинному, в
кружок, однако этот фасон почти в точности совпадал с нынешней парижской модой,
особенно в сочетании с бородкой а-ля Анри-Катр.
– А может, оно и к лучшему? – глаза промышленника
так и загорелись – очевидно, мысль, действительно, осенила его только
что. – Главный враг старой русской веры не официальная церковь, той-то
общество цену знает. Наша беда – фанатики, беспоповцы, кто не признает
священников и всякой организованности. Так что я подумал-то? Не было счастья,
да несчастье помогло. Нужно оповестить всю старообрядческую Россию, до чего изуверы
людей довели. Многие устрашатся, многие от беспоповства отшатнутся! И оттого
наша церковь только укрепится. Организуемся, объединимся – и будет у нас своя
иерархия, свой патриарх. Власть перестанет нас опасаться, поймёт, что мы
государству союзники, потому что люди наши работящи, трезвы и к революциям не
склонны. Основа у нас та же, что у английских пуритан, да ещё и построже. На
таком фундаменте можно крепкое здание построить!
Он говорил так убеждённо, так горячо, что Эраст Петрович
хоть и был со многим не согласен, но поневоле заслушался. Никифор Евпатьев был
похож на старорусского воеводу или витязя – Евпатий Коловрат, да и только.
– И как же вы намерены обратить это несчастье в
счастье? – осведомился Фандорин.
– Очень просто. По-современному. Как только доедем до
следующей деревни, пошлю гонца в Вологду, в редакцию своей газеты. Пусть мчатся
в Денисьево и первыми сделают репортаж о самоубийствах. Именно в той
тональности, какую я вам сейчас описал. Перья у моих ребят бойкие, так что
статьи перепечатают во всей периодике, и столичной, и провинциальной. Здесь
главное – кто первым поспел, да каким взглядом посмотрел. Не по старой вере
удар придётся, а по беспоповской ереси. Мне Крыжов сказал, вы тоже из наших.
Так что вы про мою идею думаете?
– Жарко у вас, – уклонился от ответа
Фандорин. – Б-благодарю за приют, но я, пожалуй, разомну ноги.
Снаружи вилась снежная труха – поднимался ветер. Движение
поезда замедлилось, так что теперь бежать Эрасту Петровичу не пришлось, хватило
быстрого шага.
Евпатьевский кучер закончил прочувствованный сказ про
молодушку и тянул песню про замерзающего в степи ямщика – заунывную, как
колыбельная.
