– Это так положено, – вполголоса пояснил
Евпатьев. – Девочка не просто сказительницу водит, она ещё испытание
проходит. Называется «искус поношением». Наставница должна с ней грубо
обращаться, бить, унижать, держать впроголодь. Кирилла ещё поблажку даёт.
Видели – пирог только для виду надкусила. Смотрите, ещё один кинула, и тоже
едва тронутый.
– Интересный обычай! – восхитился психиатр и
записал что-то в книжечку.
Блаженный вылизал языком пустую миску, сыто рыгнул.
Перестала есть и Кирилла, но сделала это прилично, даже изысканно: вытерла
ложку мякишем, кинула его под стол девчонке, сама сдержанно поклонилась:
– Благодарение Господу и вам, добрые люди.
– Спасибо, что откушали, – откликнулась одна из
женщин, старше остальных, – Батюшка Лаврентий Иваныч, что на свете-то
деется? Поведай.
Со всей избы потянулись люди – кажется, начиналось
представление (этим не вполне уместным словом назвал про себя Фандорин
начинающееся действо).
Эраст Петрович отошёл от стола и обвёл взглядом все три
горницы. Фольклор и этнография – это, конечно, очень интересно, но не мешало
проверить, чем занимаются остальные участники экспедиции.
Крыжова и урядника нигде не было видно. Ну, Одинцов, понятно
– несёт службу, рыскает по деревне, вынюхивает. А Сократович-то куда подевался?
Алоизий Степанович, размахивая руками, доказывал что-то
старшине. Тот морщился и переступал ногами, потихоньку перемещаясь поближе к
юродивому – видно, тоже хотел послушать. Но Кохановский не отставал, всё хватал
длиннобородого за рукав.
Отец Викентий шептался о чём-то в углу с двумя стариками. О
чём бы это?
Дьякон Варнава прикорнул возле печки.
Неладно было с японцем.
Вокруг него сбились кучкой бабы и девки – никогда такого
чуда не видали. Маса невозмутимо и важно смотрел поверх цветастых платков. Это
выражение его лица Эраст Петрович знал очень хорошо. В данной ситуации, да при
раскольничьих строгостях, осложнения из-за женского пола были бы совершенно ни
к чему. На время забыв об этнографии, Фандорин двинулся к своему слуге, чтобы
сделать, ему внушение, но вмешательство не понадобилось.
Одна из девок, самая смелая, отважилась спросить:
– А вы откудова такой будете?
Только Маса к ней повернулся, только прищурил глаза, взгляд
которых почитал неотразимым, как на баб налетел один из стариков – нахохленный,
сердитый:
– Пссть, дуры! Кыш! Азият это. Оне в Туркестане
проживают. В Господа-Бога не веруют, и зато архангел Гавриил их косорылием
покарал. Станете перед им хвостом вертеть – сами такие жа будете!
Женский пол враз словно метлой смело. Раздосадованный Маса
прошипел деду:
– Сам ты косорырый!
А тот лишь плюнул, да перекрестился, не стал связываться.
Опасность миновала, можно было возвращаться в «соборную».
Прерванный концерт
Кирилла сидела в той же позе, всеобщим вниманием завладел
Лавруша. Очевидно, по местной иерархии блаженный считался фигурой более
почтённой, чем сказительница, потому и вещал первым.
Смотреть на него было жутко. Юродивый ни секунды не стоял на
месте: то завертится вокруг собственной оси, то начнёт к чему-то принюхиваться,
то вдруг кинется к какой-нибудь из баб – та с визгом отскочит. И всё бормочет
что-то, бормочет, с каждым мгновением всё громче, всё быстрей.
Поначалу Эраст Петрович в этом речитативе почти ничего не
понимал, потом понемногу начал разбирать слова.
Лавруша выкрикивал:
Хожу-хожу, ворожу-ворожу!
Туды пойду, сюды пойду,
Ищу беса, ищу беса, ищу беса!
Тут он упал на четвереньки, стал нюхать юбку у одной из баб
– бедняжка так шарахнулась, что задним пришлось подхватить её на руки.
Чую Лукавого, чую вертлявого!
Нюхом чую, брюхом чую!
Идёт Сатана, глубока мошна,
Души забрать, в суму запихать!
Бойтеся, бойтеся, бойтеся!
Публику можно было не уговаривать – она и так боялась. Даже
мужики стояли нахмуренные и бледные, бабы ойкали, дети и вовсе ревели навзрыд.
Камлание юрода делалось все менее членораздельным, по его
лбу ручьями стекал пот. Наконец он остановился, воздел кверху свой железный
крест и крикнул:
– Берегися, Сатана! Сыщу – Божьим огнём пожгу! Не
пужай, не пужай! Света конец – Христу венец, а тебе, рогатому, в глотку свинец!
Умолк. Ему поднесли квасу – он, часто дыша, стал жадно пить.
Было слышно, как доктор загудел, обращаясь к Евпатьеву:
– Эффектно. Человек он, безусловно, психически
нездоровый. Полагаю, истероидная паранойя – возможно, эпилептоидного
происхождения. Но какая интенсивность, какое воздействие на толпу! Я и то
ощутил исходящие от него нервические волны. Охотно поработал бы с этим
экземпляром. Контрастный душ. Возможно, небольшой сеанс гипноза…
Никифор Андронович отодвинулся, бубнеж психиатра был ему
явно неприятен. Лицо раскольничьего витязя было взволнованным.
А деревенские уже повернулись к Кирилле.
– Спой, матушка, утешь. Напужал Лавруша!
– Что спеть? – спокойно молвила странница, задирая
безглазое лицо к потолку. – Про Иоасафа-царевича? Об Алексее божьем
человеке?
Раздались голоса:
– «Похвала пустыне»!
– Нет, «Древян гроб сосновый»!
– Годите! Пускай старшина скажет!
Старшина сказал:
– Спой новое, чего раньше не певала. Глядишь, переймём,
на пользу пойдёт.
Она поклонилась и сразу, безо всякого вступления, завела
песню сильным и чистым голосом, который то разворачивался в полную мощь, то
стихал почти до шёпота. Тонкая сухая рука Кириллы была прижата к чёрной рясе с
вышитым восьмиконечным крестом, пальцы чуть подрагивали.
У окошка ткёт красна девица.
Красну пряжу ткёт, думу думает.
Рано поутру, как по воду шла,
Солетели к ней птицы-голуби.
Голубь сизая на лево плечо,
Голубь чёрная села сысправа.
