И сказала ей голубь сизая:
«Ввечеру, как звезды высыпят,
Выходи гулять за околицу.
Парни с девками там играются,
Будто селезни со утицами.
Ты в сторонке встань, под рябиною,
Подойдёт к тебе друг твой суженый,
У него ль глаза будто льдиночки,
Будто льдиночки да в весенний день.
Так и тают от ясна солнышка,
От тебя, мой свет, красна девица…
Дальше следовал длинный перечень наслаждений, которые сулила
влюблённым сизая голубица – вполне целомудренный, удивительно поэтичный.
Аудитория, особенно женская её половина, слушала с затуманенными глазами. Лишь
юродивый, отставив ковш, весь подёргивался и хищно раздувал ноздри. В
выпученных глазах посверкивали безумные искры. Эраст Петрович усмехнулся:
Божьему человеку, оказывается, тоже не чужда актёрская ревность.
Песня неторопливо текла дальше.
Сиза голубь речи окончила,
Завела свои голубь чёрная,
Голубь чёрная да печальная,
Голос жалостный, будто плачется:
«Не ходи к парням за околицу,
Повяжи ты плат, плат монашеской,
И ступай за мной во дремучий лес.
То горой пойдёшь, то пустынею,
Станешь есть полынь, траву горькую,
Запивать слезою солёною,
Укрываться вьюгой студёною,
Хоровод водить с ветром во поле…
Теперь пошло описание невзгод, которые ожидают девушку,
выбравшую путь монашеского служения. Слушатели внимали напряжённо, ловя каждое
слово. Но бедному старшине покою всё не было – едва от него отстал статистик,
как привязался отец Викентий, и ну давай нашёптывать что-то.
– Это уж как водится, – нетерпеливо и довольно
громко сказал длиннобородый.
На него недовольно заоборачивались.
Героиня песни тем временем отложила пряжу и пошла за советом
к отцу-матери. Поклонилась в пояс, заплакала, просит научить, кого ей слушать и
за кем идти – за сизой голубкой или за чёрной. Отец отвечает:
Мы родили тя, мы растили тя,
Но душе твоей не родители,
А Родитель ей – Саваоф Господь,
Что велит тебе, то и выполни.
Ради тела жить – доля вольная,
Доля сладкая да короткая.
Отцветёшь цветком и осыпешься,
От красы один прах останется.
А души краса, она вечная,
Ни во что ей годы и горести.
Кто отринул плоть, не раскается,
Суждено ему царство вечное.
У матери, разумеется, иная аргументация – ей жалко дочку, да
и внуков хочется. Песня была нескончаемая, но, поразительное дело, публике
нисколько не надоедала.
Евпатьев наклонился к Эрасту Петровичу, прошептал:
– Это ведь притча про свободу выбора, не более и не
менее. Что там ваши Кант с Шеллингом. Наша религия – самая свободная из всех,
на такой рабами не вырастают.
Фандорину самому стало интересно, за какой из голубиц
отправится героиня, но это так и осталось тайной. На строфе: «И сказала им
красна девица свою волюшку, слово твёрдое» песня внезапно оборвалась.
Раздался истошный вопль. Он был так душераздирающ, так
страшен, что, ещё даже не поняв, в чём дело, завизжали женщины, испуганно
закричали дети. И лишь в следующий миг все увидели – у блаженного Лаврентия
начался приступ.
– Про-па-даю! Оссссподи, пропадаю!!! – выл
юродивый. – А-а-а-а!!! Мочи нет!
Оттолкнув кинувшихся к нему мужиков, да с такой силой, что
двое или трое повалились на пол, припадочный разбежался и ударился головой об
угол печи.
Упал, по разбитому лбу потекла кровь, но чувств не лишился.
– Слаб! Грешен! – уже не яростно, а жалобно заныл
блаженный. – Не могу спасти люди Твоя! Научи, Господи! Помогайте,
архангелы Гавриил и Михаил! Увы мне, беспользному!
К нему не решались подойти.
Несчастный сидел на полу, размеренно колотился и без того
окровавленной головой о печку, в стороны летели красные брызги.
Растерялись все кроме Шешулина. Честно говоря, послушав
бредовые рассуждения ученейшего Анатолия Ивановича о «биологической машине»,
Эраст Петрович решил, что психиатр серьёзного к себе отношения не заслуживает,
но теперь был вынужден переменить мнение.
Шешулин действовал быстро и уверенно.
Вышел вперёд, прикрикнул на баб:
– Уймитесь, кликуши! Он для вас старается.
Мужикам велел:
– Воды! Холодной!
Крепко взял Лаврентия за плечо, развернул и – шлёп!
шлёп! – влепил две увесистые пощёчины. По избе прокатился вздох, и стало
тихо.
Умолк и блаженный, вытаращился на решительного барина в
очках.
Анатолию Ивановичу подали чугунок с водой, и доктор вылил её
святому человеку на голову. Быстро обвязал промытую рану на лбу носовым
платком. Потом крепко взял юродивого ладонями за виски, наклонился.
– В глаза смотреть!
Блаженный послушно задрал подбородок.
– Споко-ойно, споко-ойно … Вот та-ак, у-умничка… –
Голос у доктора сделался вкрадчивым, гласные тянулись, как мёд с ложки. –
И Гавриил тебе поможет, и Михаил… Архангел Анатолий уже здесь… Всех выручишь,
всех спасёшь… Кричать не надо, головой биться не надо… Надо ду-умать… Сначала
подумал, потом сделал. И всё будет хорошо…
Таким манером он уговаривал больного довольно долго –
наверное, минут десять.
Внушение действовало. У Лаврентия стихла дрожь в членах,
руки безвольно обвисли, муть из глаз исчезла.
– Пусти, барин. Будет, – сказал он наконец тихо,
осмысленно. – Поднимите меня.
Его с двух сторон, бережно, поставили на ноги.
– Спасибо тебе, – низко поклонился блаженный
Шешулину и очень серьёзно сказал. – Помог ты мне. И сам не знаешь, как
помог. Теперь – знаю.
– Что именно? – удивился психиатр.
Но юродивый больше не сказал ни слова. Встряхнувшись по-собачьи,
он скинул с плеч руки поддерживавших его мужиков и, ни на кого не глядя, вышел
вон, только дверь хлопнула.
Бог попустил
