На этот раз устраивать пробежку Фандорин не стал, сел в сани
к Одинцову. Им было что обсудить.
Когда караван рассредоточился, вытянувшись по льду
неторопливой сороконожкой, в замыкающей повозке начался серьёзный разговор,
малопонятный для постороннего уха.
– Вот и вся недолга, – сказал полицейский,
поотстав от евпатьевской кибитки, что ехала перед ним.
– Неужели? – задумчиво молвил Эраст Петрович.
– А то нет? Поджёг-то кто?
– Он.
– Для чего поджёг – ясно. Всех нас, антихристов,
извести. Чтоб раскольников переписываться не понуждали. Нно, леший,
шевелись! – прикрикнул урядник на ещё не разогнавшегося конька. –
Слыхали, как он дохтуру-то? «Теперь знаю», говорит. Знаю, как с вами, аспидами,
обойтись… Ну, чёрт бешеный! Ходит по деревням, народ мутит.
Одинцов поглядел на собеседника, увидел, что тот озабоченно
хмурит брови.
– Ай не так?
– Так-то оно так… Не всё тут ясно. Как юродивый
оказался в Раю раньше нас? Это раз. Хотел спалить ч-чужаков – понятно. Но
Кириллу-то с девочкой за что? Это два. И, наконец, главная неясность: где нам
теперь искать этого п-провокатора?
– Э-э, Ераст Петрович, не над тем голову
ломаете, – покровительственно усмехнулся полицейский. – Что Лаврушка
быстрей нас поспел, это не диво. Мы по реке ехали, петляли, а он напрямки,
через лес. Кто тропы знает, не заблукает. Что тётку с малолеткой не пожалел –
так он же, как пёс взбесившийся. Злой, безумный, да ещё и завидущий. Видали,
как его корчило, когда все стали Кириллу слушать? Не мог он такого перенесть,
заревновал. А про третий ваш спрос скажу: искать злодея нужно по верхним
деревням. Туда он побег, туда. Будет юродничать, запугивать, шаткие души в
могилу тащить. Беспременно должно нам его выловить, пока ещё худших делов не
натворил. А как схватим – повезём по всей реке показывать. Глядите, дурни
сиволапые, любуйтеся, какой сатана у вас в учителях ходил, какому ироду веру
давали.
– А п-поверят?
– Возьмём с поличным, да со свидетелями из местных –
никуды не денутся… Что ж Крыжов, сонная тетеря, еле едет? Поспешать надо!
– П-пойду скажу.
Фандорин соскочил на лёд, побежал к передним саням.
Узнав причину, по которой следовало торопиться, Лев
Сократович без единого слова щёлкнул кнутом, и скорость движения всей процессии
увеличилась: первая повозка (сегодня роль буксира при Кохановском исполняла
она) потянула за собой вторую; третья, с дьяконом и японцем, поначалу отстала,
но Варнава гикнул на лошадь, и та заработала мохнатыми ногами с удвоенной
быстротой.
– Гаспадзин, – позвал Маса, – Барунаба-сан
раскадзывает про дзену, отень инчересно.
Варнава застенчиво пояснил присевшему на край саней Эрасту
Петровичу:
– По матушке дьяконице скучаю. О прошлый год на Красную
Горку повенчались.
– Курасивая, – одобрительно сообщил Маса и показал
руками. – Вот такая. Рицо кругрое. Всё кругрое.
Густо залившись счастливым румянцем, дьякон подтвердил:
– Удивительной красоты особа.
– Что ж, п-поздравляю.
Эраст Петрович снова сошёл на снег, обернулся и увидел, что,
пока он разговаривал с Крыжовым, в размещении пассажиров евпатьевского экипажа
произошло изменение. Рядом с кучером теперь сидел Никифор Андронович в
распахнутой шубе.
– Посадил девочку погреться, – крикнул он, –
Загляните-ка, как там они?
– П-превосходно, – доложил Фандорин, встав на
полоз и заглядывая в оконце.
Когда рядом не было посторонних, Кирилла, не слишком строго
блюла «искус поношением» по отношению к своей поводырке. Полкаша, правда,
сидела на полу, но голову пристроила к сказительнице на колени, та расчёсывала
ей волосы гребнем и негромко напевала – кажется, колыбельную.
…На постелю мягкую,
Простыню шёлковую,
Спать – не шевелитися
До шестого дня…
Рот девочки был приоткрыт, глаза зажмурены – она уже уснула,
да и самого Фандорина разом заклонило в сон от тихого, нежного голоса, от
медленной мелодии, от шелестящих слов.
Но здесь Кирилла петь перестала и повернула голову к окну.
– Кто тут?
– Кузнецов, Эраст Петрович, – ответил он через
стекло. – Что это значит – «до шестого дня»?
Ничуть не удивившись, она спокойно молвила:
– В старинных книгах написано: души праведных восстанут
от конца света на шестой день.
– Вы, стало быть, тоже скорого к-конца света
страшитесь?
– А чего мне его страшиться? – словно бы удивилась
Кирилла. Говорила она не по-стерженецки, а очень чисто, по-городскому – хоть и
с просторечиями, но грамотно. – И вы не бойтесь. Веруете вы не
по-никониански, сердцем не порчены – это по голосу слышно. Страшный суд для
сквернавцев страшен, кто душу не сберёг. А вы Господу милы, Он вас приимет, яко
сына возлюбленного, домой возвернувшегося.
Поразительно: когда о конце света вещал бесноватый
Лаврентий, это звучало жутко, беспросветно, а у Кириллы даже про Страшный Суд
выходило утешительно и мечтательно.
Хотел Эраст Петрович расспросить, откуда она пришла и отчего
не по-здешнему разговаривает, но тут случилось неожиданное.
– Эге-гей! Эй! Стойтя-а-а! – донеслось откуда-то
сбоку. – Стойтя-а-а-а!
На высоком берегу размахивал руками мужик на лыжах.
Оттолкнулся ногой, ловко скатился наискось по обрыву, заспешил наперерез.
Крыжов уже придерживал лошадь, морда задней ткнулась в
затылок дремлющему отцу Викентию – тот вскинулся, обронил шапку.
Приглядевшись, Фандорин узнал в крикуне одного из райских
счётчиков.
Ещё ничего не зная, лишь почувствовав – случилось несчастье,
он бросился навстречу лыжнику.
– Беда, – прохрипел тот, – беда!
Он, видно, долго бежал через лес – от ворота валил пар,
сивая борода около рта заиндевела и покрылась сосульками.
– Говори толком! – накинулся на него подоспевший
Одинцов.
Следом подбежали остальные.
– Закопались… Ляпуновы… Никишка, жена его Марья и
детишки, трое, – дрожащим фальцетом залепетал счётчик. – Утром
соседка к им заходит, в избе никого… А в огороде земля проваленная и вот…
Он достал из-за пазухи листок.
