Кинулся выступать Алоизий Степанович, но его слушали мало.
Ушли, правда, немногие, но всяк занялся своим делом. Разбились по кучкам.
Где-то оживлённо спорили, где-то смеялись. Больше всего народу собралось
послушать Кириллу.
– Вот она, настоящая Русь, – с горечью сказал
подошедший Никифор Андронович, кивая на сказительницу. – Острая умом,
бессребренная, да с повязкой на глазах – сама себе очи закрыла, и света белого
ей не надо.
– Что это они плетут? – спросил Фандорин про
странные ожерелья.
– Это лестовки. У каждого старовера такая есть. И у
меня тоже. – Он достал из-под английской рубашки расшитую жемчугом
ленту. – Четыре треугольных «лапостка» – это Евангелия. А узелки
называются «бобочки». По ним молитвы и поклоны считают. «Лестовка» или
«лествица» – значит «лестница». У нас верят, что по ней можно на небо
вскарабкаться… Пойдёмте послушаем. – В толпе, сбившейся вокруг Кириллы,
зашумели, загоготали. – Что это там у них? Интересно.
Оказывается, это страннице заказывали сказки.
– Про Катьку-царицу расскажи!
– Не, матушка, как немец в баню ходил!
– Про попа-постника!
А староста, дождавшись паузы, веско молвил:
– Расскажи сказку, чтоб сгодилось картину мазать.
Его поддержали, и некоторые из мужчин приготовили бумагу –
рисовать.
– Да вы всё знаете… – задумчиво проговорила
Кирилла. Её сухое, белое лицо было бесстрастно, без тени улыбки, хотя публика
явно ждала чего-то весёлого. – Нешто о царе Петрушке? Слыхали про
пирамиду?
Этого слова мазиловцы не знали.
– Про что, матушка?
– Пирамида – это такая каменная пасха, которую над
могилой древних царей строили, чтобы им душу спасти, – объяснила
рассказчица и показала руками: сверху узенько, книзу широко. – Огромадная,
с гору. Я в книге видала. Так что, сказывать ай нет?
– Сказывай, сказывай!
Все тем же серьёзным тоном, нараспев, Кирилла начала:
– Царь Петрушка, кошачьи глаза, свинячье рыло, издох от
дурной хворобы, и поволокли его черти в преисподню. Он орёт, жалится – думает,
будут его рылом в табашны угли тыкать, бриту бороду иголками на место
пришивать. Знает, паскудник, сколь наблудил.
Вокруг захмыкали, а сказительнице хоть бы что.
– Ан нет. Стречает его сам Князь Тьмы, честь по чести.
Так мол и так, пожалуйте ваше велико, заждалися вашей милости.
Снова предвкушающие смешки.
– Петрушка-то заробел, говорит: «Это я там был велико,
а тута от лаптя лыко. Мне ба куда-нито в уголок, в тихо местечко». А Сатана
ему: «Не положено, у нас все по-честному. Кто у вас царь, то и у нас». Повели
Петрушку в чисто поле. Дали деревянну столешню большую – клади на плечи, держи.
Делать нечего, положил. Сверху Петрушкины князья-министры влезли, двенадцать
человек. Царь-от на пиве-скоромнине мяса наел, косая сажень в плечах, а и то
закряхтел, согнулся. Министры поверху скачут, радуются. «То мы тебя тешили,
теперь ты нас потаскай». Только недолго они жировали. Накрыли их черти щитом
медным, с цельну площадь, запустили толпу барчат, да попов, да купечества. Ну,
князей-министров в три погибели пригнуло, а царь и вовсе едва пищит. Ладно.
Положили по-над площадью зерцало серебряно, с море величиной. И на него без
счёту крестьянства да мастеровых понапустили – тыща тыщ народу. Бар, да попов с
купцами в лепёху сжало, министров в блин, царя в жидку лужицу. А поверх всего
крестьянства понакинули с небес решётку из златых нитей, лёгкую. И по ней на
приволье стали гулять-погуливать старцы, сироты, да молельники. И уж над ними
никого – только солнце, луна да звезды…
– Вот вам вся социалистическая программа, в чистом
виде, – усмехнулся Крыжов, поймав взгляд Эраста Петровича. – Дайте
срок. Россию-матушку так снизу тряханёт – с ног на голову встанет.
Но Фандорин повернулся посмотреть не на Льва Сократовича, а
на Масу.
Японец держался в сторонке, сказку не слушал, а с важным
видом разглядывал горшок с фикусом, горделиво поставленный под образа. Эраст
Петрович с невольным раздражением заметил, что краснощёкая Манефа переместилась
поближе к японцу и таращится на него во все глаза, да ещё углом платка рот
прикрыла.
Всё-таки в успехе, который Маса имел у слабого пола, было
что-то мистическое.
– А вы, дядечка, кто? – боязливо спросила
Манефа. – Чего это вы всё глаза жмурите? И вошли – лба не перекрестили.
Азиат даже не взглянул в её сторону, лишь задумчиво нахмурил
брови.
– Может, вы – бес, в соблазн нам присланы? – все
больше робела девушка. – Во знамение последних времён?
Тут он искоса посмотрел на неё и как бы нехотя обронил:
– В собразн. Да.
Манефа мелко закрестилась.
– А я не соблазнюся. Лучше домой пойду, святой иконе
помолюся.
Что, съел? – мысленно позлорадствовал Эраст Петрович.
Преждевременно.
– От собразна прятаться грех. Нетестно, – строго
сказал Маса. – Выдерзять надо.
– Как это «выдержать»? – У девушки округлились
глаза. – А коли плоть не сдюжит? Бесу, известно, большая сила дана.
Японец внимательно осмотрел её сверху донизу.
– Проть – это нитево. Гравное – дусёй не поддаться, от
старой веры не отойти. – Он перекрестился двумя перстами. – Дусёй
крепка?
– Душой – да, – тихо ответила бедная жертва.
И не стала противиться, когда Маса взял её за руку и,
пользуясь тем, что все слушают сказку, потихоньку увёл из избы.
Можно было, конечно, вмешаться и испортить коту масленицу,
но Эраст Петрович делать этого не стал. Во-первых, это выглядело бы мелочной
мстительностью. А во-вторых, все равно занять Масу нечем. Дел никаких не было,
только дожидаться, когда вернётся Одинцов.
Посетовав на общий кризис морали, который, судя по
Манефиному поведению, затронул даже самые нравственно стойкие народные массы,
Фандорин вышел на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха – в избе от
многолюдства было хоть топор вешай.
У крыльца заметил гурьбу ребятишек, собравшихся вокруг
девочки-поводырки. Та опять что-то рассказывала – похоже, страшную сказку:
голос замогильный, глаза вытаращены, а руки растопырены, будто клешни. Дети
только поойкивали.
– …Ходит – топочет – башкою ворочет, – разобрал
Эраст Петрович и улыбнулся. Достойная ученица подрастала у матери Кириллы – с собственной
аудиторией.
