– Вот и вы догадались, – вздохнул Варнава. –
Очень уж отец благочинный алчен. Стыд какой. Я-то, когда он меня удостоил с
собою в пастырскую поездку взять, сначала обрадовался. Такая для меня честь. А
потом понял – дурачком меня считает, не опасается, оттого и избрал. Он ведь что
по благочинию ездит-то? Должен еретиков в истинное православие обращать,
молельни ихние закрывать, супругов перевенчивать. А раскольникам это хуже
каторги. Поговорит со старостой либо со стариками, пригрозит, а после за мзду
отступается. Нехорошо это…
– Смотря для кого, – оглянулся Эраст Петрович на
оборотистого попа.
А дьякон от этих слов вдруг весь просветлел:
– Вот и я так же думаю. В соседнем округе, где
раскольники-поповцы проживают, благочинный, подношений не берет, неподкупен и
ревностен. Что людей-то притесняет! Скольких до тюрьмы довёл! Думается мне, что
отец Викентий много человечнее, ибо стяжательство – грех меньший, нежели
жестокосердие.
Негоции между тем закончились, и похоже, к взаимному
удовлетворению сторон.
– Так я после зайду, к каждому, – громко сказал
благочинный и осенил дедов троеперстным знамением.
Книжники, как один, сплюнули через левое плечо, но
священника это не обидело.
С довольным видом он подошёл к Кохановскому:
– Вот ваши товарищи не желали меня с собою брать, а
видите, какая от меня польза. Договорился, что пройду с наставительной беседою
по домам, потолкую с сими старцами наедине, с проникновением. А заодно, –
он подмигнул, – расспрошу про семью. Кого как звать да сколько лет. Всё
запишу и после вам передам.
Алоизий Степанович кисло поблагодарил.
– Ну, а ты, черница убогая, какого состояния
будешь? – обратился тряский старейшина к Кирилле. – Пошто с нечистыми
якшаешься?
Странница встала, опершись на посох. Степенно поклонилась:
– Чистый от нечистых не замарается, нечистый от чистых
не обелится. По зароку я, батюшка. С затворенными очами землю обхожу, ради души
спасения. Поводырка со мной. Кормлюсь подаянием, сказания старинные сказываю.
Зимой без глаз трудно, вот и пристала к добрым людям.
– Куда тебе сказания сказывать? – скривился
книжник. – Бабьи сказки, поди, брешешь, да побасёнки.
– Все жития знаю, святые речения, – возразила
сказительница.
– А это всего хуже. Лучше пустые сказки балаболить, чем
священные книги перевирать. От вас, побирух, древней благости одно нарушение!
Кирилла отставила посох, вновь смиренно поклонилась:
– Ни словечком не кривлю, всё, как в старинных книгах
прописано, сказываю. Проверь, батюшка, сам увидишь.
Книжники зашевелились. Впервые разверз уста кто-то кроме
старейшины – востроносый дед, взглядом немного поживей остальных.
– «Рукописи о древних отцех» знаешь? – спросил он
тенорком.
– Знаю, батюшка.
– Нет, пущай из «Златоструя» зачтёт! – предложил
третий, маленький и кривоплечий.
– Легко больно! Кто ж «Жлатоштруя» не жнает? –
подключился четвёртый, вовсе беззубый.
Похоже, Кирилла нашла единственный возможный способ
расшевелить книжных червей.
Востроносый хитро сощурился:
– Бахвалишься, что все жития наизусть знаешь? А «Инока
Епифания»?
– Знаю и Епифания, батюшка.
– Ну-тко, зачти. Да не с начала, а с третьей тетради.
Как Епифаний в лесу келью воздвиг и начал Лукавый его мравиями травить? Что
умолкла, не помнишь? – хихикнул экзаменатор.
Кирилла распрямила плечи и ровным, лишённым выражения
голосом, начала:
– «…В иной раз диявол на мя тако покусися: насадил бо
ми в келию червей множество-много, глаголемых мравий; и начаша у мене те
черьви-мураши тайныя уды ясти зело горько и больно до слёз».
Востроносый с неожиданной резвостью вскарабкался на лавку,
снял с полки книгу в кожаном переплёте, раскрыл, и старики, сдвинув седые
головы, стали следить за текстом. Судя по тому, что почти сразу же согласно
закивали, Кирилла пересказывала точно, слово в слово.
– «Аз же, многогрешный, варом их стал варить. Они же ми
ядяху тайныя уды, а иново ничево не ядят – ни рук, ни ног, ни иново чево, токмо
тайныя уды. Аз же давить их стал руками и ногами. А они прокопаша стену келий
моея, и идяху ко мне в келию, и ядяху ми тайныя уды. Аз же келию мою землёю
осыпал и затолок крепко и туго, а они, не вем како, и землю, и стену келейную
прокопаша и ядяху ми тайныя уды. И гнездо себе зделали под печью, и оттуду
исхожаху ко мне и ядяху ми тайныя уды…»
Кохановский не выдержал, прыснул – и зажал себе рот ладонью.
Осклабился и урядник. А Евпатьев наклонился к Фандорину и с восхищением шепнул:
– Какова? Наизусть чешет!
– «…И тово у меня было труда с ними много: что ни
делаю, а они у меня кусают за тайныя уды. Много помышлял мешок шить на тайныя
уды, да не шил, так мучился. А иное помышлял – келию переставить, да не дадяху
бо ми ни обедать, ни рукоделия делати, ни правила правити…», – продолжала
добросовестно перечислять Кирилла муки, перетерпленные святым иноком от
злоупорных мравий. Старики сидели и маслились.
– Данна, «тайные уды» ва арэ но кото дэс ка? – спросил
про новое выражение Маса.
– Да-да, не мешай.
Фандорин с интересом следил за сказительницей. Ни тени
улыбки на бесстрастном лице, ни малейшей иронии в интонациях. Прирождённая
актриса! Вырасти она в иной среде, была бы новой Сарой Бернар или Элеонорой
Дузе. И, действительно, что за феноменальная память!
Наконец Епифаний справился с нашествием насекомых. Для этого
всего-то и надо было как следует помолиться.
– «…И от того часа перестали у меня мураши тайных удов
кусати и ясти», – закончила Кирилла. – С четвёртой тетрадицы честь
или довольно?
Книжники, все четверо, встали и поклонились ей – низко,
головами в самую столешницу.
– Дар в тебе Божий, матушка, – растроганно сказал
самый старый.
– Дух святой, – присовокупил кривоплечий. А
востроносый, утерев слезу, воскликнул:
– Пожалуй, матушка, ко мне в дом, повечерять чем Бог
послал.
