– А латынинцев у нас белоголовыми дразнят! –
вспомнил вдруг урядник. – Они и вправду сильно белобрысые все. Они и есть
«беленькие»! Это попы за ними пошли! Едем, господа, скорей!
– Митька! – громко крикнул кучеру промышленник,
приоткрыв дверь. – Запрягай! Да поживее!
– Кстати о Митьке… – все тем же тоном произнёс
Эраст Петрович, и промышленник замер. – Тоже и ваш кучер – чем не
кандидат? За всё время пути я не слышал от него ни единого слова. Неприметен,
прячет г-глаза, явно старается не привлекать к себе внимания. Когда приезжаем в
очередную деревню, куда-то исчезает. Потом так же внезапно появляется. Что он
за ч-человек? Набожен? Старинные книги читать любит?
– Как большинство старообрядцев, – растерянно
пробормотал Евпатьев, прикрыл дверь и опустился на лавку. – Господи, всех,
что ли, подозревать?
Дальнейшая дедукция шла уже сама, без непосредственного
участия замолчавшего Фандорина, который снова взял в руки грамотку.
– Статиста главного забыли! – спохватился
урядник. – А его забывать не след!
– Кохановский? Да брось! – Никифор Андронович
рассмеялся. – Нашёл злодея! Чем он тебе не потрафил?
– Юдей! Они Христа распяли и на хрестьян злобствуют!
– Кто иудей? Алоизий Степанович? С чего ты взял? Да ты
живого еврея в глаза не видывал!
– Я, может, и не видывал, а господин ротмистр из
Охранного нам инструкцию давал. У еврея волос чёрный, носище вот такой и
непременно стеклы на носу. Вылитый Кохановский и есть. Имя опять же
подозрительное – Алоизий.
– Подумаешь! Если б Яков, Борис, или там Семён – это
да. А то Алоизий. Я думаю, он из поляков.
– Тож хорошего мало.
Пока они спорили по поводу национальной принадлежности
Кохановского, между Фандориным и Масой состоялся разговор по-японски.
– Господин, священника с Барунаба-сан и статистика с
помощником следует исключить из числа подозреваемых. Они приехали в самую
первую деревню одновременно с нами. К этому времени там уже погибли три
человека. Кто-то предложил им стать «белыми овцами», и они согласились. Вот
доктор Сесюрин – другое дело. Он был в деревне. И эти двое, между прочим, тоже…
– Я думал про это. Но никого исключать нельзя, –
вздохнул Эраст Петрович. – И благочинный, и статистики часто бывают в этих
краях. Могли закинуть крючок и раньше.
Промышленник с полицейским замолчали, глядя друг на друга
тяжёлым взглядом. По-японски они не понимали, но, кажется, пришли, к тому же
выводу, что Маса.
– А тебе, Никифор Андроныч, тоже веры нет, –
недобро улыбаясь, молвил Одинцов. – Тебе беспоповские раскольники давно
кость в горле. Хочешь всех в поповцы переписать. Скольки разов сам говорил, и в
газете твоей что ни день про то ж пишут. Мужик ты башковитый, дальнего ума.
Часом не задумал обчество от старцев, шептунов да блаженных разом в свою
сторону повернуть? Куды как ловко!
– Ты что несёшь, скотина! – ахнул Евпатьев. –
Может, это ты провокатор и есть? С тебя, сумы перемётной, станется! Для
старовера нет хуже врага, чем отступник! Идейка эта подлая Охранным отделением
смердит! Под веру нашу подкоп ведёте? Я знаю! Это тебя ротмистр подговорил, про
которого ты всё поешь! Признавайся, иуда!
Промышленник схватил полицейского за грудки, Ульян его за
ворот, и в следующую минуту непременно свершилось бы насилие, если бы не Маса.
Японец легонько стукнул урядника ребром ладони по локтю –
рука у Одинцова онемела и повисла. С капиталистом Маса обошёлся чуть
деликатней: стиснул запястья, и пальцы Никифора Андроновича разжались сами
собой.
– Берых овец у нас нету, – миролюбиво сказал
азиат. – Вусе чёруные.
Порядок был восстановлен. Драчуны все ещё тяжело дышали, но
больше друг на друга не кидались, а Никифору Андроновичу, по всей видимости,
было ещё и стыдно: как это он, солидный человек, предприниматель, владелец
газеты опустился до стычки с нижним чином.
– Что-то Митька никак с дровами не закончит. Надо печку
затопить, холодно. К ночи примораживает… Хм-хм. – Евпатьев покашлял,
посмотрел вокруг. – А девочка Кириллина шарф забыла…
Он поднял с пола драную шерстяную тряпку, которую можно было
назвать «шарфом» лишь весьма условно.
– Не простудилась бы. Шейка-то худенькая. Искус
искусом, но могла бы Кирилла поводырку и потеплее одевать. До скита путь
неблизкий, а на девочке обноски да опорки…
– Я заметил, вы никогда не называете Полкашу по имени.
Почему? – спросил Фандорин, подняв глаза от грамотки.
– Что ж это за имя?
– Я думал какое-нибудь старинное, с-староверческое.
Евпатьев обиженно качнул головой.
– Хорошего вы о нас мнения. Мы людей по-собачьему не
называем! Это девочку для поношения так нарекли, временно. Полкан – полковой
пёс. Так обзывали раскольника, который своей волей шёл на государеву службу, в
солдаты или в полицейские. – Он покосился на Одинцова. – Полкашка –
кличка нарочито зазорная. Чтоб девочка смирению училась. Гнусный обычай! Я
считаю, что через унижение человека ничему научить…
– Псица! – воскликнул Эраст Петрович.
– Что?
– Здесь сказано: «Псица же не устрашилась, беленьких
мне с поля собрала». О Боже… Неужели…
Он передёрнулся.
– Кирилла?! Кирилла!? – в голос закричали
промышленник и полицейский.
И Маса тоже взвизгнул:
– Кирира-сан?!
– Обе. Они действовали вдвоём. Но не в том дело… –
Эраст Петрович ударил себя кулаком по лбу. – Раньше нужно было! …Господа,
я знаю, кто это – «беленькие»! Пока Кирилла ходила по домам и беседовала со
взрослыми, её псица обрабатывала детей. Я видел это собственными глазами и не
придал значения! Т-турист……! – употребил он нецензурный эпитет, что во всю
жизнь случалось с бывшим статским советником не более шести раз. – Вот как
истолковала Кирилла слова Отца Игумена: «Меленьки да беленьки, на крыла да в
ангели». Всех взрослых всё равно не «спасти», так хоть невинных детей! Потому и
поводырку собачьей кличкой нарекла! И ещё… Опять-таки следовало сразу
сообразить. «Обитель, древним благочестием светлая» – это же и есть
Старосвятский скит. Почти полностью совпадает! Сколько времени зря потеряно!
Только б успеть! Наверняка у них и день, и час заранее сговорён!
Толкаясь плечами, четверо мужчин бросились к двери.
Пение ангелов
