– Я тоже. Ныне суббота, мамка пирогов напечёт.
– И меня отпусти!
– И меня!
Полуобернувшись к пророчице, но избегая смотреть ей в глаза,
Эраст Петрович как можно спокойнее сказал:
– Пускай идут, кто хочет. А мы останемся.
В пещере стало шумно. Ребятишки заспорили между собой. Одни
убеждали остаться, другие уходить. Кто-то из мальчишек, разгорячившись, полез
драться. Поднялся гвалт: крики, плач, ругань.
И здесь произошло то, чего Фандорин больше всего боялся.
Услышав, что в мине начался какой-то непонятный переполох,
ожидавшие снаружи мужчины решили вмешаться. Их, конечно, тоже можно было
понять. Легко ли столько времени томиться в неизвестности и бездействии?
На дощатую дверь обрушились мощные удары, и она не
выдержала, треснула пополам. Внутрь хлынул свежий морозный воздух. Он-то и
решил дело.
Дуновение жизни, вторгшееся в подземную яму, подействовало
сильнее любых доводов и призывов. Словно притянутые мощным магнитом, дети
гурьбой, толкаясь и давясь, кинулись к выходу.
– Стойте, дурачки! Пропадёте! – истошно выкрикнула
Кирилла. Хотела ухватить, удержать, но Фандорин зорко следил за каждым её
движением и с места, пружинистым прыжком, скакнул на пророчицу – намертво
вцепился в запястье, к которому была прикреплена проволока, и прижал его к
полу.
За свою жизнь Эрасту Петровичу приходилось множество раз
драться врукопашную, подчас с очень серьёзными противниками. Но никогда ещё он
не встречал такого остервенения, с каким сопротивлялась эта тонкая, иссушенная
постом женщина.
Удар ребром ладони по шейным позвонкам на неё не
подействовал. Короткий, но сильный хук в висок тоже.
Хрипя от ярости, Кирилла пыталась рвануть нить, а другой
рукой вцепилась врагу в горло, да так, что продрала ногтями кожу – на
фандоринскую рубаху хлынула кровь.
С другой стороны на Эраста Петровича налетел кто-то ещё.
Острые зубы впились в кисть руки, которой он пытался стиснуть Кирилле сонную
артерию. Полкашка!
– Не сюда! – простонала пророчица. – Столб
сшибай! Столб!
Девчонка разжала зубы и проворная, как уж, скользнула к
опоре, навалилась на неё всем телом.
Столб скрипнул, но выдержал – не больно-то тяжёлым было
худенькое тельце.
Вытянувшись, Фандорин отшвырнул «псицу» ударом ноги.
Оставалось продержаться самую малость – в проход
протискивались последние из детишек.
– Быстрей, быстрей! – крикнул он, наконец сжав
Кирилле шею в нужном месте.
Та забилась, засучила ногами, но, вопреки всем
физиологическим законам, сознание не потеряла, а вдруг крепко обхватила
Фандорина и повалила на себя.
Просипела:
– Круши-и-и!
Не долее секунды понадобилось Эрасту Петровичу, чтобы
высвободиться: откинул голову назад, со всей силы двинул проклятой ведьме лбом
в нос, и та наконец угомонилась, обмякла.
Но за эту секунду Полкашка успела отскочить к стенке и с
разбега, отчаянно визжа, кинуться на столб.
Помешать ей Фандорин уже не мог.
Единственное, что успел – бешено оттолкнувшись, перекатиться
ближе к выходу.
Затрещало дерево, дрогнула земля, а потом наступил конец
света – сделалось чёрным-черно и очень тихо.
Лучами во все стороны
Очнулся Эраст Петрович оттого, что на лицо ему упала горячая
капля. Потом ещё одна.
– Окиро, данна, окиро!
[29]
–
приговаривал срывающийся, плачущий голос.
Просыпаться совсем не хотелось. Наоборот, хотелось снова
провалиться в тишину и черноту. Он уж и собрался это сделать, но сверху снова
упала горячая капля.
Фандорин неохотно открыл глаза и увидел прямо над собой
зарёванную физиономию слуги, а за ней, повыше, но не сказать чтобы очень высоко
– серо-алое рассветное небо.
В поле зрения ещё не вполне пришедшего в себя Эраста Петровича
влезло ещё одно лицо, с подкрученными усами и лихим чубом.
– Живой! Выходит, зря я за упокой молился, –
весело сказал Одинцов и протянул руку, чтобы стряхнуть Фандорину пыль со лба,
но Маса злобно зашипел на урядника, оттолкнул его пальцы и сделал это cам.
Ногти у японца были некрасивые – обломанные, грязные, все в
земле и запёкшейся крови.
Над возвращающимся к жизни Фандориным склонился третий
человек – Евпатьев.
– Мы уж и не чаяли. Нипочём бы не отрыли, если б не ваш
азиат. Не человек, а землеройная машина. Без лопаты, без всего, голыми руками
откопал.
– Долго лежу? – сухим и скрипучим (самому противно
стало) голосом спросил Фандорин.
– Ой, долго, Ераст Петрович. Говорю, я уж по тебе
молитовку прочёл. На косоглазого твоего серчал: «Уйди, нехристь! Не моги
покойника теребить!». А он все трясёт тебя, щеки трёт, в губы дует.
– В губы? – удивился Фандорин. – То-то во рту
привкус, будто леденцов наелся.
Зачерпнул в горсть снега, проглотил. И словно живой воды
попил. Смог сесть, а потом и встать. Ощупал себя: переломов нет, ушибы –
ерунда. Только вот скрипит на зубах. Пожевал ещё снегу.
Вокруг никого.
Большая поляна. Почерневшая от времени часовня.
Полуразвалившиеся ворота со старым восьмиконечным крестом на венце.
Снегопад кончился. Мир бел и чист.
– Г-где дети?
– Разбежались. Брызнули в стороны, как от черта, –
сказал Никифор Андронович. – Там внутри кто-нибудь остался?
– Кирилла и её п-поводырка. Больше никто.
– Далеко от входа?
– Сажени четыре.
Евпатьев вздохнул:
– Далеко. Голыми руками не докопаешься.
Полицейский отрезал:
– И нечего. Зряшное дело – мертвяков тревожить. Да ещё
таких. Пускай лежат, где легли. Сами себе могилу выбрали. Память вот только
поставлю…
Ульян ловко вскарабкался на ворота, снял крест, спрыгнул.
– Самоубийцам вроде не полагается, – заметил
Евпатьев, наблюдая, как урядник вколачивает крест на склон обрыва, прямо над
чёрной земляной осыпью.
– Если за веру, не возбраняется.
