– Ну, коли вы тут целый год прослужите, мы будем часто
видеться, – сказала девушка. – Так что подумайте насчёт портрета. У
меня маслом хорошо выходит. Я – Мавра. Без отчества. Просто Мавра и всё.
В самом деле, похожа на мавра, подумал Эраст Петрович. На
мавра-альбиноса: припухлый рот, вздёрнутый носик, вьющиеся светлые волосы. Не
зря в Японии говорят, что имя – это судьба. Как человека нарекут, таким он и
будет.
Девушка протянула руку – не для поцелуя, а лопаточкой. Сжала
ладонь коллежского асессора тонкими, но на удивление сильными пальцами и,
поправив на плече лямку этюдника, ушла вниз по лестнице.
– Что взглядом провожаете? Хороша? – с деланной
небрежностью спросил ремингтонист.
Фандорин оставил вопрос без ответа. Невежливые люди хороши
тем, что с ними самими можно тоже не церемониться.
– Поднимаясь по лестнице, я слышал женский плач. Что-то
произошло?
Ландринов покривился:
– Поревела немножко. У нас тут история приключилась… Ну
да вы, конечно, слышали.
– Вы про смерть Леонарда фон Мака?
– Да, извели-таки старого паука. Яду в чайник
подсыпали.
В голосе ремингтониста не слышалось и тени сожаления – такой
уж, видно, человек: один у него «тьфу», другой крысеныш, третий паук.
– Кто же это его? – шёпотом спросил Эраст
Петрович.
– Не нашего ума дело. У больших хищников и враги
большие. Им есть что делить. Стоял дуб-великан, да и рухнул. Заодно пару
муравьёв придавил, ну да кому до них, козявок, дело?
Коллежский асессор изобразил непонимание. Ландринов зло
хохотнул:
– Само собой, вы и не слыхали. Кроме фон Мака ещё двое
отравились, но до мелюзги никому дела нет. Мужик-уборщик и ещё некий Стерн,
жених Мавры Лукинишны. Между нами, дрянь был человечишка. Чем невесту себе
добыл, знаете? Фамилией да Парижем.
Тут уж Эраст Петрович и вправду не понял.
– Простите?
– Мавре Лукинишне её фамилия не нравится – Сердюк.
– Почему?
– Вот и я ей говорю. Фамилия как фамилия, а она
страдает. Говорит: кем в России может стать женщина, если её зовут Мавра
Лукинишна Сердюк? Лавочницей? Купчихой? Ну самое лучшее – акушеркой. А она
мечтает быть художницей. Ну Стерн, скотина, и воспользовался. Ему недавно
наследство досталось, от тётки. Не такое и большое, тысячонок пять, но он сразу
к Мавре, свататься. Уедем в Париж, говорит, там сейчас все самоглавнейшие
художники проживают. И имя у вас будет красивое: мадам Стерн. Она, дурочка, и
клюнула. Только Бог иначе рассудил. Не будет ей ни фамилии, ни Парижа.
В голосе ремингтониста прозвучало явное удовлетворение. Экий
мизантроп, подумал Эраст Петрович. То-то у него цвет лица в желтизну, это от
разлития жёлчи.
– А зачем Мавра Лукинишна пришла в канцелярию? Должно
быть, за воспомоществованием в связи со смертью жениха?
Ландринов хмыкнул.
– Как же, дождёшься у фон Маков воспомоществования. К
папаше она ходит, он у нас старшим письмоводителем. Завтрак ему носит, обед. У
них квартира казённая, тут рядом.
Он все разглядывал Фандорина, никак не мог успокоиться:
– Нет, что она в вас всё-таки нашла? Ни стати, ни
румянца, да ещё виски седые. Рост разве. Ну так и я нисколько не ниже. Мне-то
ни разу не предлагала портрет писать! …Ладно, пойдёмте, провожу. Тут
коридорчиком, а потом сразу налево.
Вчера вечером, когда коллежский асессор встречался с фон
Маками, в канцелярии было пусто – присутствие уже закончилось. Сейчас же в
просторной комнате с низким потолком находились четыре человека: старик в
потёртых нарукавниках и благостный молодой человек сидели за письменными столами;
в углу в кресле дремал какой-то усач; у противоположной двери стояла и зевала
краснощёкая молодка.
Требовалось разобраться, кто тут кто, и установить лиц,
имевших возможность подсыпать в чайник отраву.
Скучная жизнь
На это и ушёл весь день. Конечно, не на знакомство с
сослуживцами (оно не заняло и пяти минут), а на осторожное, мимоходом,
выведывание, кто где был и что делал в роковой вторник шестого сентября.
Алиби не оказалось ни у кого.
Желчный Ландринов по роду своих занятий носил в кабинет
главноуправляющего свежеотпечатанные листки и, если патрона на месте не было,
просто клал их на стол. Значит, мог подобраться и к чайнику.
По соседству с громоздким «ремингтоном», наполняющим своим
лязгом всю комнату, находился стол младшего письмоводителя, того самого
молодого человека с благостной миной на лице. Звали его Таисием Заусенцевым. Он
нёсся в кабинет всякий раз, когда раздавался электрический звонок. Возвращался
с какими-то бумагами, которые переправлял вниз, в контору. Мог ли Таисий
Заусенцев положить мышьяк в чайник, пока патрон, предположим, подписывал
документ или говорил по телефонному аппарату? Не исключено.
Усач, что в момент появления «практиканта» дремал в кресле,
оказался не служащим канцелярии, а камердинером Федотом Федотовичем. Обслуживал
прежнего управляющего, остался и при новом. У него на маленьком столике имелся
собственный звонок, по которому Федот Федотович шёл в кабинет сервировать стол
для завтрака, подавать пальто и по прочим подобным надобностям. В остальное
время просто сидел и читал газету либо подрёмывал. Фандорин, однако, заметил,
что, даже мирно посапывая, камердинер то и дело позыркивал одним глазом из-под
сомкнутых ресниц по комнате. А канцелярские, если вдруг возникал разговор на
какую-нибудь неслужебную тему, понижали голоса и оглядывались на кресло.
Фигурант? Безусловно.
Особого внимания заслуживала кухарка Муся – та самая Марья
Любакина, что подала покойному злополучный чайник. Эта крепкая молодая баба
постоянно находилась в особом закутке, примыкавшем к канцелярии. В обязанности
кухарки входило готовить для прежнего управляющего, который страдал желудочной
болезнью, какие-то особые протёртые каши и напитки. Сергей Леонардович, в
диетическом питании не нуждавшийся, намеревался отказаться от её услуг, но
Эраст Петрович попросил пока этого не делать. Муся маялась бездельем и почти
всё время торчала в дверях, глазея на мужчин.
