Наконец, пятым подозреваемым следовало признать начальника
канцелярии старшего письмоводителя Луку Львовича Сердюка, отца художницы. Этот
только и делал, что сновал из канцелярии в начальственный чертог и обратно.
Наблюдая за Лукой Львовичем, коллежский асессор вновь подивился тому, насколько
имя подчас соответствует своему обладателю. Голова старшего письмоводителя,
сужающаяся кверху и с седым хохолком на макушке, в самом деле, удивительно
напоминала луковку. Интересно было бы взглянуть на родителя этого господина,
подумалось коллежскому асессору. Неужто он походил на льва?
Пустые мысли подобного рода стали одолевать Эраста Петровича
вследствие ужасной монотонности занятий и какой-то пыльной скуки, которой было
пропитано всё это помещение. Никакого настоящего дела у фальшивого секретаря не
имелось – перекладывал бумажки на столе да с озабоченным видом рисовал в
блокноте иероглифы. Раза три наведался к барону, якобы по работе, на самом же
деле Сергею Леонардовичу не терпелось узнать, к каким выводам склоняется
чиновник. За неимением таковых «секретаря» отпускали обратно в канцелярию. Он
разглядывал пустые странички, заводил осторожный разговор то с одним, то с другим.
Время ползло еле-еле.
К отрадным результатам дня следовало отнести то, что этими
пятью лицами круг подозреваемых совершенно исчерпывался. В канцелярию заходили
курьеры и телеграфисты, к Федоту Федотовичу наведались баронов кучер и лакей с
записочкой из дома, но всех их в расчёт можно было не принимать, поскольку ни в
кабинет, ни в Мусину кухоньку никто из пришлых проскользнуть не мог.
Определившись с фигурантами, Эраст Петрович приступил к
психологическим наблюдениям.
Старший письмоводитель. Гоголевский Акакий Акакиевич – в
чистом виде. Хоть и начальник, никакого трепета у подчинённых не вызывает.
Робок. Мелочен. Скуп. Трудно вообразить этого постного, тишайшего человечка в
роли отравителя, но, в тихом омуте известно кто водится.
Ремингтонист. Человек с явно нездоровыми нервами –
раздражителен, сварлив. Зато превосходный работник, отлично управляется со
своим громоздким аппаратом. В отличие от Сердюка и Заусенцева говорит, не
понижая голоса.
Камердинер Федот Федотович. Слова в разговор вставляет редко
и не для смыслу, а для солидности. Газету тоже листает для форса – неграмотен.
Когда не притворяется спящим, а засыпает по-настоящему, концы усов начинают
ритмично шевелиться. Оба письмоводителя его побаиваются.
Таисий Заусенцев. Все кроме Ландринова, даже кухарка,
называют его «Тасенькой». Он тоже обращается к ним на свой манер, с
подсюсюкиванием: Лукушка Львович, Федотик Федотович, Мусенька Пантелеевна.
Услужлив: подал Сердюку упавшую резинку, сдул с плеча ремингтониста соринку:
«Ландринушка, к вам нечистота прилипла». Ландринов шикнул: «Пссть!» – и молодой
человек, хихикнув, грациозно упорхнул. Из примечательного: прячет между страниц
отрывного календаря зеркальце, время от времени на себя любуется.
Кухарка. Когда от скуки затеяла подавать канцеляристам чай,
бухала стаканами об стол и всем видом изображала оскорблённое достоинство.
Бормотала под нос, довольно громко, что раньше обслуживала «самого», а теперь
вынуждена «себя ронять». Кажется, чрезвычайно глупая женщина. А может быть,
наоборот – исключительно умная?
Фандорину, привыкшему к совсем иному существованию, жизнь
канцелярии показалась странной и интригующей. С одной стороны, будто и вовсе не
жизнь, а какое-то сонное болото. Но эмоций под этой затянутой ряской
поверхностью таилось не меньше, чем на светском балу, в кулуарах власти или на
каком-нибудь дипломатическом конгрессе. Переживания униженной Муси по силе вряд
ли уступали терзаниям императрицы Жозефины, брошенной Наполеоном. Газета Федота
Федотовича заставляла вспомнить о знаменитом незрячем глазе, к которому Кутузов
приставлял подзорную трубу во время Бородинской баталии. Филиппика, которой
разразился Сердюк по поводу «некоторых особ, не умеющих экономно расходовать
скрепки», отличалась неподдельным чувством. Кошачий, неуловимый взгляд сладкого
Тасеньки таил в себе загадку. Ненавидящий вся и всех Ландринов дал бы сто очков
вперёд античному человеконенавистнику Калигуле. А ведь кто-то из них, не будем
забывать, ещё и уподобился Цезарю Борджиа.
От безделья и созерцательности Эраста Петровича повело на
философствование.
Ох, заблуждается сердобольная русская литература, Николай
Васильевич да Федор Михайлович, по поводу «маленьких людей». Таковых на свете
нет и быть не может. Не жалеть надо Акакия Акакиевича с Макаром Девушкиным, не
слезы над ними, лить, а отнестись с уважением и вниманием. Ей-богу, всякий
человек того заслуживает. Чем он тише и незаметнее, тем глубже в нём спрятана
тайна.
Почему, например, никто из конторских не проявляет
любопытства к новому человеку? Все кроме ремингтониста держатся с «секретарём»
вежливо и от вопросов не уклоняются, но сами ни о чём не спрашивают. Робеют,
стесняются? Или здесь что-то другое?
Ну, а как понять абсолютное молчание по поводу ужасной
драмы, приключившейся здесь в прошлый четверг? Фандорин попробовал заговорить
об отравлениях с одним письмоводителем, с другим, но у каждого немедленно
сыскалось срочное дело за пределами комнаты; камердинер старательно захрапел, а
Муся отступила в кухню. Один Ландринов ретироваться не стал, буркнул:
«Отстаньте, а? Не мешайте работать!».
Но ровно в час дня болотную мглу будто рассеяло яркое солнце
– это Мавра принесла отцу обед. Все немедленно оживились, зашевелились. Каждый
достал прихваченную из дому снедь, а Муся подлила чаю, уже нисколько не ворча.
Как-то само собою образовалось, что все повернулись к столу
старшего письмоводителя, кушавшего котлетку с варёным яичком и домашние
пирожки. Ландринов жевал хлеб с дешёвой колбасой, Тасенька пил бульон из
термической фляги, Федот Федотович ничего не ел (очевидно, считал ниже своего
достоинства), но тоже слушал Маврину трескотню с видимым удовольствием.
– …Я репродукцию видела – «Завтрак на траве»
называется! Когда эту картину выставили напоказ, весь Париж был фраппирован.
Одно дело – обнажённые нимфы или одалиски, а тут двое современных мужчин,
скатерть с бутылками и рядом, как ни в чём не бывало, совершенно голая мадам,
чуть подальше – ещё одна. – Барышня схватила со стола первый попавшийся
листок, перевернула и стала набрасывать карандашом расположение фигур. –
Пикник за городом. А женщины, натурально, лёгкого поведения. Какой эпатаж!
– Гадость, – перекрестился Лука Львович, поглядев
на рисунок, и вдруг заполошился. – Ты что, ты что! На отчёте по
Саратовско-Самарскому радиусу!
– Ничего страшного, Лукочка Львович, – подлетел
Тасенька. – Дайте я сотру, не видно будет. Вы рисуйте, Маврочка Лукинишна,
сколько пожелаете. У меня резинка австрийская, мне подтереть не трудно-с.
Ландринов отпихнул младшего письмоводителя, забрал листок
себе.
