– Я тебе сотру! Дай сюда. Возьму на память, а отчёт я
сызнова перепечатаю.
– Как художника зовут, не запомнила, но в Париже его
все-превсе знают, – мечтательно произнесла Мавра. – Ах, ничего бы не
пожалела, только б к нему в ученицы попасть!
– Это невозможно… – начал со своего места
Фандорин, желая сказать, что Эдуар Манэ уже несколько месяцев, как умер, но
порывистая девушка не дослушала – горестно махнула рукой.
– Да знаю я, знаю! Какой мне Париж! Право, уж и
помечтать не дадите.
Но посмотрела на «практиканта» безо всякой досады, даже
улыбнулась.
– Позировать не надумали?
А сама уже что-то набрасывала на новом листке – отец только
охнул.
– Когда же? – улыбнулся и Эраст Петрович. – Я
ведь на службе.
– Это ничего. Вы работайте, я в уголке сяду. Тут уже
все привыкли. Я и папеньку писала, и Мусю. Завтра мольберт принесу. Только вы в
мундире приходите, как нынче. Чёрное с серебряным шитьём к вам идёт.
Когда барышня упорхнула, в комнате снова будто потемнело.
Тоскливо заскрипели перья, залязгал «ремингтон», камердинер накрылся «Московскими
ведомостями» и уснул.
А Эраст Петрович пришёл к новому философическому
умозаключению: хорошенькие, резвые девушки – чудо Господне, нисколько не
меньшее, чем неопалимая купина или расступившиеся воды Чермного моря. Как
изменяются мужчины и самое жизнь, когда рядом окажется такая вот Мавра
Лукинишна! А нет её – и сидят все будто в сумерках.
Во второй половине присутствия сделалось совсем тяжко, время
двигалось еле-еле.
Единственным событием, внёсшим некоторое оживление в рутину,
было явление узкоглазого азиата в малиновой ливрее и фуражке с надписью
«Пароходное товарищество». Он принёс записку лично для главноуправляющего и был
торжественно сопровождён камердинером в кабинет.
– Мосолов-то вовсе с ума съехал. Китайцев в рассыльные
набирает, – прошептал Лука Львович.
– А давеча от них глухонемой приходил, – хихикнул
Тасенька. – Сказать ничего не может, только «му» да «му». Телок, да и
только.
Муся закисла от смеха – это её сравнение с телком
развеселило.
Посудачить, впрочем, не успели. Азиат пробыл у Сергея Леонардовича
не долее чем полминуты. Очевидно, записка ответа не требовала.
– Ты какого роду-племени, чучело? – спросил
рассыльного грубый Ландринов.
Мосоловский рассыльный ничего не ответил. Только обвёл всех
присутствующих немигающими глазками и пошёл прочь.
Азиата пообсуждали минут пять, потом снова затихли.
В самом конце дня Фандорин зашёл к барону.
– Ну что? – спросил тот. – Дело движется?
Коллежский асессор неопределённо пожал плечами, на которых
поблёскивали погончики Императорского института инженеров путей сообщения.
– А мне доставили записку от Мосолова. Полюбуйтесь.
Фандорин взял измятую страничку (очевидно, скомканную в
сердцах, а после снова расправленную).
В нескольких небрежно набросанных строках глава «Пароходного
товарищества» предлагал «милостивому государю Сергею Леонардовичу» отступиться
от «известной затеи», поскольку из этого «ничего кроме конфуза воспоследовать
не может».
Барону изменила обычная сдержанность.
– Уверен в победе, подлец! Сколько вам ещё понадобится
времени, Фандорин?
– Не знаю, – хладнокровно ответил чиновник,
возвращая листок.
– Что в канцелярии? Судачат? Об отце сожалеют или нет?
«Я вам в осведомители не нанимался», хотел осадить магната
Эраст Петрович, но поглядел на траурную ленту, которой был обвязан рукав
баронова сюртука, и от прямой резкости воздержался.
– У вас в канцелярии посторонние разговоры не заведены.
Все служащие работают не разгибаясь, как невольники на плантации.
– Мне слышится в вашем тоне осуждение? – Сергей
Леонардович скрестил на груди руки. – Да, в компании «Фон Мак» безделье не
поощряется. Зато наши служащие получают жалованье в полтора раза больше
мосоловских. Если кто заболел – оплачиваем лечение. Кто проработал десять лет
без нареканий и штрафов, получает бесплатную квартиру. Двадцать пять лет
выслуги – право на пенсию. Где ещё в России вы сыщете такие условия?
В самом деле, условия были редкостные. Несколько помягчев,
Фандорин сказал:
– Это всё для живых, кто ещё может быть вам полезен. А
если невольник приказал долго жить? У Крупенникова, как мне сказали, семья. У
Стерна, кажется, родных нет, но осталась невеста. Она собиралась в Париж,
учиться живописи. Теперь мечтам конец.
– Послушайте, господин коллежский асессор, –
ледяным голосом произнёс фон Мак. – Вы что, из филантропического общества?
Обещались найти отравителя – так держите слово, а в мои отношения со служащими
не встревайте.
На том и расстались.
Ради полного погружения в жизнь заурядного конторского
служителя Эраст Петрович снял паршивую комнатёнку близ Красных ворот, существовать
же постановил на полтинник в день (в обычной жизни столько стоила самая тонкая
сигара из тех, что курил чиновник особых поручений).
Когда-то, в годы нищей юности, этой суммы ему хватило бы с
избытком, но, как известно, от плохого отвыкаешь быстро. Обходиться малым –
тоже искусство. Без каждодневных упражнений оно забывается.
В лавке Эраст Петрович ужасно долго не мог выбрать, какую
взять провизию. В конце концов купил на тридцать копеек папирос, остальное
потратил на булку с изюмом и фунт чаю. На сахар уже не хватило.
В наёмной комнате было нехорошо, нечисто. Прежде чем пить
чай, хотелось прибраться. Одолжив у хозяйки веник, коллежский асессор поднял
столб пыли до потолка, весь перепачкался, но видимого улучшения не достиг.
Ничего не поделаешь – бедному студиозусу прислугу нанимать
не на что.
А камердинер Маса был при деле, выполнял важное и очень
непростое задание.
