Эраст Петрович понял, что не успеет. В случае необходимости он
умел передвигаться с почти невероятным проворством, но путь ему преграждал
массивный стол Луки Львовича, уставленный чернильницами, стаканчиками с
карандашами, стопками бумаги, папками и прочей канцелярской дребеденью.
– Не мне – так никому! – истошно крикнул
Ландринов, снова взмахнув своим оружием.
Японская наука боя гласит: действие должно опережать мысль.
Рука коллежского асессора, двигаясь будто сама по себе,
выхватила из письменного прибора чернильницу и без замаха, снизу вверх, но все
равно сильно, швырнула её.
Стеклянный куб ударил преступника в затылок, обдав шею и
спину фиолетовыми брызгами. Ландринов ошарашенно обернулся – и получил прямо в
лоб второй чернильницей, с красными чернилами, которыми педантичный Сердюк
обычно подчёркивал самые важные места в сводке.
Второй удар был сильнее первого. Ремингтонист покачнулся,
закрыл ладонью ослеплённые глаза. Между пальцев, будто кровь, стекали багровые
чернила.
Ещё через секунду опомнившиеся унтер-офицеры уже выкручивали
убийце руки, а он рычал, рвался и даже пробовал кусаться. Воющего,
извивающегося, его вынесли за дверь на руках. Следователь и журналист помогали
полицейским.
Когда шум утих, Эраст Петрович оглянулся.
Сергей Леонардович стоял все там же. Казалось, он нисколько
не рад тому, что обвинение с него снято. Лицо главноуправляющего было
потерянным и несчастным. Из-за подряда страдает, понял Фандорин.
Муся и Федот Федотович хлопотали над Сердюком – поили водой,
обмахивали полотенцем.
Тасенька испарился, будто его не было вовсе.
В углу, съёжившись, икала и всхлипывала бедная Мавра.
– Ничего, ничего, все уже п-позади, – стал
успокаивать её коллежский асессор.
Осторожно погладил по голове – икота прекратилась. Взял за
руку – утихли рыдания.
– Вы поедете в Париж, станете знаменитой художницей.
Всё будет хорошо, – тихо говорил он.
Она кивнула, глядя на него снизу вверх. Её лицо было всё в
мелких брызгах чернил, красных и фиолетовых. Будто ела лесные ягоды и
перепачкалась соком, подумал чиновник.
– Поеду. Только… Обещайте мне одну вещь… – шёпотом
сказала она. – Сделаете?
– Конечно, сделаю. Не нужно плакать.
– Вы позволите мне закончить портрет? Сюда вы больше не
придёте, я понимаю. Может быть… Может быть, я смогу дописать его у вас?
Глаза у неё ярко блестели, но, кажется, не только из-за
непросохших слез.
– У меня, наверное, действительно будет удобнее, –
слегка покраснев, согласился Эраст Петрович.
Нефритовые чётки
1
Эраст Петрович Фандорин вежливо подавил зевок – крылья
точёного носа чуть дрогнули, мраморный подбородок слегка подался книзу, однако
губы не разомкнулись ни на миг и взгляд спокойных голубых глаз остался все
таким же благожелательно-рассеянным. Искусство незаметно зевать составляло один
из absolute musts
[5]
светского человека, к тому же ещё
состоящего чиновником особых поручений при генерал-губернаторе. Непременное
присутствие на балах и раутах являлось одной из тягостнейших обязанностей
службы Эраста Петровича – в остальном не слишком обременительной и по временам
даже увлекательной.
Надворный советник поймал на себе многозначительный взгляд
Пегги Немчиновой и принялся с сосредоточенным видом разглядывать хрустальную
люстру, сиявшую трепетным газовым светом. Взгляд прелестной девицы, произведшей
в нынешнем сезоне настоящую сенсацию и уже получившей три предложения
(отвергнутых в силу недостаточной основательности), означал: отчего бы вам не
ангажировать меня на кадриль? Дело в том, что Фандорин имел неосторожность
пригласить миленькую дебютантку на тур вальса, и сразу же об этом пожалел:
танцевала она, как механическая кукла, да и ума оказалась самого небольшого.
Заметив, что мадемуазель Немчинова как бы ненароком двинулась вдоль стены, явно
намереваясь перейти к решительным действиям, Эраст Петрович нейтрализовал этот
опасный манёвр – переместился в угол залы, где сгруппировался самый цвет
нетанцующего общества. Здесь был и сам князь Долгорукой, и важные статские
старички в муаровых орденских лентах, и тучные золотоплечие генералы.
К числу последних относился и обер-полицеймейстер Баранов,
который со снисходительной улыбкой слушал оживлённо жестикулирующего господина
в дурно сидящем фраке и съехавшем на сторону белом галстуке. Это был известный
московский чудак и эксцентрик граф Хруцкий, слывший букой и на балы отроду не
хаживавший. Про него рассказывали, что он много лет путешествовал по Востоку и
прожил несколько лет в каком-то горном монастыре, постигая тайны бытия. Будто
бы даже постиг и грозился написать об этом книгу, которая перевернёт с ног на
голову всю западную цивилизацию, да всё руки не доходят – слишком уж
увлекающийся человек: то устроит подписку на открытие в Москве буддийского
храма, то начнёт читать в университете лекции по восточному мистицизму, то
насмешит весь город дурацким прожектом строить железную дорогу до Тихого
океана. Зимой, в любой мороз, Хруцкий непременно купался в снегу во дворе своей
полуразвалившейся арбатской усадьбы, для чего дворник содержал особый,
рассыпчатый сугроб – прохожие же глазели на полоумного барина из-за старинной
чугунной решётки.
Эраст Петрович был некогда представлен графу и даже имел с
ним любопытнейший разговор о практической возможности бессмертия, но сойтись
короче всё как-то не подворачивалось случая, хотя надворный советник тоже
интересовался Востоком, да и снежные ванны принимал – правда, более приватным
образом.
– Господин Фандорин! – энергично вскричал Хруцкий,
обращаясь к Эрасту Петровичу. – Как вы кстати! А я битый час толкую
генералу про одну таинственную историю, да только он меня не слушает. –
Граф тут же вновь повернулся к обер-полицеймейстеру, схватил его за гербовую
пуговицу и запальчиво воскликнул. – Говорю вам, сударь, это не просто
убийство с грабежом! Вот Эраст Петрович не то что вы, он человек
проницательный. Пускай он нас рассудит.
Генерал бросил на Фандорина страдальческий взгляд, осторожно
высвободил пленённую пуговицу и добродушно пробасил:
