Ещё ничего не зная о существе дела, Тюльпанов решил, что в
конфликте между двумя пахринскими партиями примет сторону прогресса, и послал в
земскую управу телеграфное предуведомление о своём приезде. Поэтому, хоть присутствие
уже закончилось, московского гостя дожидался сам председатель.
– Добро пожаловать, господин Тюльпанов, – сказал
земец, отряхивая с плеч столичного гостя сизую дорожную пыль. – От лица
передовых людей, каковые пусть в небольшом количестве, но имеются и в нашем
скромном уезде, приношу свои глубочайшие извинения за доставленные хлопоты. Это
все наши доморощенные торквемады с амвонов воду мутят. Хорошо, что дело попало
к господину Фандорину, человеку умному и просвещённому, а не к какому-нибудь
обскуранту и клерикалу. Необходимо разоблачить это зловредное суеверие, которое
ввергло население целой волости в пучину дикого средневековья. Подняли голову
самые тёмные, реакционные элементы. Попы рады-радешеньки, теперь что ни день
крёстные ходы и молебствия, да и всяких колдунов с ворожеями объявилось
несметное множество. Только и разговоров, что о болотной Скарпее.
«О чём, о чём?» – чуть было не переспросил Анисий, да
вовремя прикусил язык. Терпение – сейчас сам всё расскажет. А председатель
(звали его Антоном Максимилиановичем Блиновым) с сомнением посмотрел на
негвардейскую фигуру и безусую физиономию губернского секретаря и присовокупил:
– Конечно, жаль, что Эраст Петрович не смог сам к нам
быть, ну да ничего. У такого необыкновенного человека, верно, и помощник
особенный.
От явной вопросительности последнего утверждения Тюльпанов
немедленно насупился. Ишь чего захотел – чтоб сам Фандорин к нему примчался.
Будет шеф из-за всякой ерунды по захолустьям разъезжать. Много чести.
Чтоб не выдавать своей унизительной неосведомлённости,
Тюльпанов решил держаться с туземным начальником солидно: вопросов не задавал,
суждений кроме как по поводу погоды (сухой, но отрадно нежаркой) не высказывал
и вообще до поры до времени обходился больше междометиями.
Сразу же, прямо от управы, пересели на облезлые
председателевы дрожки и покатили из Пахринска полем, потом лесом и снова полем,
а после уже одним только лесом.
– Я вас, Анисий Питиримович, высажу подле Татарской
гати, оттуда до Баскаковки рукой подать, – объяснял по дороге
Блинов. – Уж не обессудьте. К Варваре Ильиничне мне путь заказан, я там
нынче persona non grata. Для наследницы сей новоявленной латифундии ваш
покорный слуга – живой укор и досадное напоминание о былом прекраснодушии.
Анисий с важным видом кивнул, хотя о наследнице слышал
впервые и значение слова «латифундия» представлял себе не совсем отчётливо.
Верно, тоже что-нибудь южноамериканское.
Антон Максимилианович болтал без умолку, но всё больше про
пустое, к делу не относящееся: про древний пахринский край, про красоты местной
природы, про великую будущность этих чахлых деревенек, медлительных речек и
унылых болот. По глубокому убеждению Блинова, чудесное будущее должно было
осенить пахринскую глухомань в самом скором времени – не далее как следующей
весной, когда через уезд проложат ветку железной дороги.
– Вы представляете, что это будет, милейший Анисий
Питиримович? – Председатель управы обернулся и в упоении так схватил
молодого человека за руку, что Тюльпанов скривился – хватка у энтузиаста была
нешуточная. – Нынче мы никому не нужны с нашими невеликими промыслами и
хвойно-лиственным лесоборьем. А когда до Баскаковки можно будет из Москвы
доехать на мягком сиденье, со всем возможным комфортом, здесь всё заселят
дачники. О, благословенный, праздный подвид homo sapiens! Они несут с собой
деньги, хорошие дороги, трудоустройство для местных жителей! Враз исчезнут
пьянство и попрошайничество, появятся больницы и молочные хозяйства. Через
два-три года наш уезд будет не узнать!
– Поэтому вы и назвали Баскаковку новоявленной
лантифудией? – небрежно повторил Анисий звучное слово, надеясь, что
запомнил его правильно.
Оказалось, не вполне – Блинов поправил:
– Латифундией. Раньше что Баскаковка? Две тысячи
десятин истощённой, выродившейся земли, зажатой меж Гниловским болотом и
Мокшинскими пустошами. Папахин (это воротила из местных) за всё поместье
тридцать тысяч хозяйке предлагал, и то ещё в рассрочку. А теперь это ж две
тысячи дачных участков! И каждый можно продать перекупщикам и застройщикам
самое меньшее по тысяче рублей.
– Два миллиона! – быстро сосчитал Тюльпанов и
присвистнул.
– По самому, учтите, скромному счёту. От этих миллионов
у Варвары Ильиничны затмение и произошло.
– Это кто, хозяйка? – уточнил губернский
секретарь.
– Теперь выходит, что хозяйка. Хотя ещё месяц назад
была она приёмная дочь владелицы, Софьи Константиновны, а по сути дела –
приживалка. Софья Константиновна, покойница, жила скудно, все малые средства
высылала единственному сыну Сергею Гаврииловичу в Кушку – он там служил в
горных егерях. Я тогда в доме у них частенько бывал. Верите ли – к чаю иной раз
сухарики с вареньицем брусничным подадут и более ничего.
При слове «покойница» Тюльпанов несколько воспрял духом,
будто ворон, усмотревший в чистом поле под ракитой желанную добычу. Опять же
внезапное богатство – штука в криминальном смысле очень даже многообещающая
или, как выражается шеф, перспективная.
– Что ж со старушкой-то стряслось? – не утерпел
Анисий, спросил вкрадчивым голосом. И подумалось: хорошо б порешили помещицу,
да как-нибудь позагадочней – тогда получится, что не зря целый день пыль
глотал.
– То есть как? Разве начальник вам не рассказал? –
удивился Блинов, и пришлось сделать вид, что вопрос был задан не в прямом, а в
риторическом смысле – как бы этакое размышление вслух, с самим собой.
– Никакая она была не старушка, – заметил
земец. – Полагаю, лет сорока пяти и крепчайшего здоровья. А сын её, Сергей
Гавриилович, и вовсе был богатырь, косая сажень в плечах. Настоящей древней
баскаковской породы. Поэтому хоть Софья Константиновна и вписала приёмную дочь
в завещание, но больше из умильности и непривычки к болезни, нежели…
Ворон так камнем и рухнул с небес на добычу.
– Вписала в завещание?
– Ну да. В прошлом году выпала Баскакова из коляски –
лошадь понесла – и расшиблась. Хворала с неделю, а после поднялась и стала
здоровей прежнего. Но пока болела, успела и причаститься, и завещание
составить. Отписала всё, конечно, единственному сыну, а в конце сделала
приписочку: мол, ежели сын помрёт, не произведя потомства, пускай перейдёт всё
приёмной дочери Варваре. Больно усердно та ухаживала: примочки ставила, травки
заваривала, ну и захотелось Софье Константиновне приятное ей сделать. Вот и
вышел фокус…
