Сам же Самсон Степаныч губернского секретаря разочаровал. В
девятом часу спустился с крыльца хмурый, деловитый. Оседлал лошадь, да и
ускакал куда-то. Получалось, что зря Тюльпанов с рассвета в кустах сидел, от
росы весь вымок и трижды был укушен злыми муравьями.
Так день с самого начала и не заладился.
Понуждаемый бурчанием и подсасыванием животным, губернский
секретарь сходил в Ольховку на предмет добывания пищи, но деревня была словно
вымершая. Насилу отыскал в одной избе древнюю бабку, еле передвигавшую ноги.
Спрошенная, где население, старуха ответила: «От Шкарпеи шпашаютша. Мне-то што,
шлава богу пожила. Ты не от неё, матушки, будешь? Не жа мной?» И с надеждой
прищурила подслепые глаза.
Правду говорил земский председатель: какое-то дикое
средневековье. И это в шестидесяти верстах от Москвы!
У бабки Анисий разжился только квасом и краюхой хлеба.
Поскольку лошадь взять было не у кого, отправился пешком в Ильинское, где лабаз
и почта. В лавке купил баранок, чаю, сахару, колбасы. Долго ждал вечернего
почтальона – не будет ли ответа от шефа на вчерашние донесения. Не было.
Возвращаться в Баскаковку пришлось на своих двоих. Никто из
крестьян везти не согласился – ни за рубль, ни за два. Утром, говорили, ещё
куда ни шло, а к ночи ни за что. Невежество и суеверие.
Дотопал до пустой усадьбы уже в темноте, усталый и сердитый.
Нехорошо поступаете, Эраст Петрович. Что с самого начала про Скарпею не
рассказали – это ладно. Хотели, чтоб я сам составил мнение об этом диковинном
деле. Но что ж на письмо-то не ответить? Ведь не о пустяках писано!
И как этого Крашенинникова прижать? Тут дедукция нужна.
Может, пойти, да и тряхануть его как следует за шиворот, чтоб во всём сознался?
Но где улики? На одних дохлых мышах обвинение не выстроишь. Значит, снова в
кустах сидеть?
Ещё не решив окончательно, как действовать, Тюльпанов пошёл
вдоль пруда к приказчикову дому. Шеф говорил, что в любом маньяке, даже самом
озверелом, непременно остаётся частица доброго начала и что именно этот
неомертвевший участок человечьей души – главный помощник следствия, ибо подчас
побуждает преступного безумца к саморазоблачению и даже покаянию.
Может, потолковать с Крашенинниковым спокойно, сочувственно.
Глядишь, и сыщется тропка к доброму началу, а тогда можно будет и признание
получить. Всё одно Крашенинникову путь в сумасшедший дом, на каторгу такого не
пошлют.
Так размышлял Тюльпанов, шагая мимо сумрачной водяной глади,
испещрённой тёмными пятнами полузатонувших брёвен, кочек, камышиных зарослей.
Над прудом поднимался белесый, пеленчатый туман. Лето ещё не кончилось, а зябко
было, промозгло.
Револьвер Анисий всё ж таки прихватил с собой. Ну как в
приказчике злая половина взыграет?
Когда из-за ближней кочки вдруг с плеском высунулось что-то
большое, растопыренное, Анисий левой рукой схватился за сердце, а правой рванул
из кармана оружие. Зацепил курком за край – чуть не пальнул сам себе в ногу.
Из воды на берег вылезло не болотное чудище и не Змей
Горыныч, а высокий мужик в сапожищах, весь облепленный тиной и чуть не до глаз
заросший косматой чёрной бородой.
– Кто таков?! – дрожащим голосом крикнул губернский
секретарь, сжимая железную рукоятку.
Мокрый человек махнул рукой в сторону болота и загукал
невразумительно. То ли немой, то ли малахольный.
Не иначе местный дурачок, разъяснил себе Анисий,
успокаиваясь. Оттого и бесстрашный. Все из деревни разбежались, а этот в самое
болото залез.
Тюльпанов с младых ногтей чувствовал к слабоумным
сострадание, поэтому дал дураку кусок сахара и сказал нестрого:
– Иди, иди. Нечего тебе тут шастать.
Только не надо было безмозглого сладким прикармливать –
увязался следом. То поотстанет, то вперёд забежит и всё на пруд, на болото
оглядывается. А потом вдруг как оттолкнёт Анисия в сторону, бух на четвереньки
и тычет рукой в землю, радостно бормочет нечленораздельное.
Хотел Тюльпанов осерчать, но тут из-за облака высунулась
луна, осветила размокший берег, и молодой человек разглядел на жидком глинистом
месиве тошнотворно знакомый извилистый след. Опять!
Болотный мужик замычал, заквохтал, замотал лохматой башкой
во все стороны, будто сердечную подругу потерял. Там, у пруда, его Анисий и
оставил.
Теперь шёл быстро, азартно. Всё, хватит фокусов! Волшебную
змею пускай деревенский дурень разыскивает, а мы с вами, Самсон Степанович,
поговорим по-нашему.
Минуты через две уже был у крашенинниковского дома. Перед
тем как подняться на крыльцо, взвёл курок, сунул оружие за пояс и сверху
шинельку запахнул.
На стук открыла приказчикова дочка. Вблизи она оказалась ещё
краше: лицо чистое, белое, ясные глаза смотрят внимательно, лучисто. Ох, милая,
каково тебе с бесноватым-то жить?
Анисий приподнял фуражку, представился. Спросил, как звать –
Геля.
– А батюшки дома нет, – сказала Геля. – Он в
«кабинете». Давно, со света ещё.
– Где это? – спросил Тюльпанов,
оглядываясь. – В какой стороне?
– Он не разрешает к нему туда ходить, – объяснила
красавица. – У меня ужин давно накрытый, жду, а пойти позвать нельзя.
Может, посидите, подождёте? Вернётся батюшка, поужинаем вместе.
Губернский секретарь нахмурился, на приглашение ответил
рассеянно:
– Благодарю. Как-нибудь после… Вот что. У меня к вашему
папаше дело неотложное, так что я уж рискну Самсон Степаныча потревожить. Вы
только меня проводите.
Умная, видно, была девушка. Ничего больше говорить не стала,
только точёные брови сдвинула. Постояла так с полминуты, накинула платок и повела
Анисия по узенькой тропинке вдоль поляны, потом через смородиновые кусты и
яблоневую рощицу. Яблоки уже совсем поспели, так и тянулись с веток к земле. Об
одно, тяжёлое от сока, Тюльпанов чувствительно стукнулся лбом.
– Вот он, «кабинет», – показала Геля.
На самом краю пруда стояла будочка в одно окошко. Внутри, за
ситцевой занавеской горел свет.
Заглянуть бы в щёлку, да неловко при дочке. Анисий постучал
– коротенько, больше для видимости, и скорей толкнул створку. Очень хотелось
застигнуть Крашенинникова при каком-нибудь саморазоблачительном занятии.
Сначала увидел керосиновую лампу на дощатом столе, флягу в
замшевой обшивке и походный стаканчик, а уж потом самого Самсона Степановича.
Он сидел, обмякнув на стуле и запрокинув голову. Одет был во что-то широкое,
мешковатое, наподобие узорчатого азиатского халата.
Геля страшно вскрикнула за спиной у Анисия, оттолкнула его и
бросилась к отцу. Не добежав, всплеснула руками, осела на пол – обморок.
