Четырьмя неделями ранее в том же самом купе состоялся
разговор, начавшийся удивительно сходным образом.
Из Москвы в Петербург ехали двое не знакомых между собой
мужчин, оба с кислыми физиономиями. Поначалу молчали. Потом один, постарше
годами, вдруг посмотрел на попутчика и сказал:
– Э, милостивый государь, вижу по вашему лицу, что и у
вас на душе кошки скребут. Не угодно ли бодрящего напитку?
Он открыл саквояж, где имелось уютное отделение для каждого
предмета: туалетных принадлежностей, стаканчиков, щёточек, каких-то бутылочек,
меж которыми отыскалась и фляжка коньяку. Сразу было видно, что человек это
обстоятельный, аккуратный, привыкший к разъездам.
Молодой охотно составил ему компанию. Первую выпили не
закусывая (или, как выразился пожилой, «а капелла»), секундировали под
лимончик, терцировали под шоколад, квадрировали под сигару, а там и фляга
опустела.
Захмелев не столько от количества выпитого, сколько от
стремительности процесса, пожилой внезапно спросил:
– Скажите, вам хотелось когда-нибудь убить человека?
Люто, до дрожи в пальцах, до зубовного скрежета?
Молодой, вздрогнув, посмотрел на собутыльника с испугом:
– Как странно, что вы об этом… Я как раз сейчас…
И не договорил.
Но пожилой не придал значения, ему хотелось выговориться
самому.
– Я расскажу… – Он перегнулся через столик, его
холёное лицо всё будто ходило волнами. – Я должен хоть кому-то. Жжёт
изнутри.
И сбивчиво, лихорадочно начал:
– Господи, как же я его ненавижу! Эту глупую, смазливую
рожу, этот победительный взгляд! Как она могла! С её целомудренностью, с её
тонко чувствующей душой!
Ничего особенно увлекательного в его рассказе не было:
обычная история немолодого мужчины, имевшего глупость жениться по сумасшедшей
любви на юной барышне. Разумеется, со временем она полюбила другого – какого-то
московского красавца с репутацией записного сердцееда.
– Она ни в чём не виновата, – убеждал пожилой
слушателя, который внимал ему с напряжённым вниманием. – Это всё он,
сатана-искуситель. О, если бы он взял и издох! А ещё лучше, если б я мог его
убить собственными руками! Но только чтоб мне ничего за это не было! –
лепетал пассажир, сам не замечая, как по его лицу текут слёзы.
Здесь молодой прервал скучную исповедь рогоносца.
– Послушайте, – сказал он, оглянувшись на дверь и
понизив голос. – Нас свела сама судьба. Вы можете избавиться от своего
обидчика. И вам ничего за это не будет. Честное слово.
– Зачем вы издеваетесь над человеком, обезумевшим от
горя? – скорбно вопросил пожилой. – Это жестоко.
– Я не издеваюсь! – Молодой так разволновался, что
едва удерживал дрожь. – Вы слушайте, не перебивайте! Соблазнителя вашей
жены убью я. А за это вы убьёте человека, который мешает жить мне! Моего дядю,
жадного и бессердечного Гобсека! Мы с вами поможем друг другу! Вы получите
назад свою жену, а я стану богат.
– Это вы под воздействием коньяку говорите, а потом
протрезвеете и откажетесь, – подумав, заметил пожилой. – Что такое
жажда богатства по сравнению с мукой оскорблённого сердца? Добро б вы ещё
умирали с голоду, а то едете первым классом, бриллиантовая вон заколка.
Молодой выдернул из галстука заколку, в сердцах швырнул на
стол.
– Мишура всё это, вечная жизнь в долг! Бриллиант завтра
будет в ломбарде – иначе сидеть мне в долговой яме. Вы мне верьте, я не пьян.
И, если дам слово, не отступлюсь. Убивая вашего врага, я буду воображать, что
это мой драгоценный дядюшка. А вы представьте, что мой дядя – это ваш
оскорбитель. Да только постойте, – в свою очередь усомнился он, окинув
взглядом мирную внешность собеседника. – Вы способны ли на убийство?
– У меня выбора нет. Иначе с ума сойду или руки на себя
наложу… Мне нравится ваша идея. – Пожилой с каждой минутой делался все
спокойней, его голос звучал уверенно. – Это будет идеальное двойное
убийство. Нечто подобное описано в одном американском романе, не припомню
названия. Никаких мотивов, никакой связи между преступником и жертвой. Князь не
знает вас, ваш дядя не знает меня. Если кто-то из нас и попадёт под подозрение,
умышленность убийства не будет доказуема. Вероятность провала – одна десятая
процента, при каком-нибудь уж особенно неудачном стечении обстоятельств. При
таких шансах я готов рискнуть. А вы?
Вместо ответа молодой протянул ему руку. Последовало крепкое
пожатие.
– Тогда рассказывайте про вашего дядю. – Пожилой
открыл записную книжку. – Образ жизни, привычки. Особенно в еде. Я, знаете
ли, врач, мне проще всего прибегнуть к помощи яда. Что ваш дядя любит есть?
– Чёрт его знает. Хотя постойте. Старый дурак обожает
абрикосовые косточки. Если нет щипцов – прямо зубами разгрызает. Смотреть
противно: разломит ягоду, сунет лоснящимися пальцами косточку в рот…
6
Приват-доцент (всё-таки не адъюнкт) долго терзал Фандорина
смертельно скучной историей об интригах на кафедре богословия. Эраст Петрович
делал вид, что слушает, перебирая пальцами камешки своих китайских чёток.
На втором часу драматического рассказа статский советник
почувствовал, что его неудержимо клонит в сон. На миг провалился – и тут же
вскинулся от дробного звука. Это из руки выскользнули и упали чётки.
Пришлось лезть под столик и шарить по не слишком чистому
полу.
– Ч-черт, не видно! – выругался Фандорин. –
Не могли бы вы подать мне спички?
Проклятые чётки умудрились отлететь в самый угол. Лежали,
тускло отсвечивая зелёными шариками.
Когда Эраст Петрович взял их, в щели плинтуса блеснула ещё
какая-то искра, да поярче, чем нефрит.
– Глядите, заколка, – показал Фандорин попутчику
свою находку. – Кто-то из пассажиров обронил. Нужно отдать кондуктору.
– Позвольте-ка… – Приват-доцент взял безделицу,
повертел, рассмотрел на свет. – Кондуктору нельзя. Это настоящий
бриллиант. Сотен пять стоит. Кондуктор, шельма, уворует. Нужно вот что, –
он вернул статскому советнику заколку. – На Николаевской дороге заведено
имена пассажиров первого класса записывать в путевую книгу, она хранится у
начальника поезда. Именно на подобный случай – если по прибытии обнаружат в
купе забытую либо потерянную вещь. Я в январе ехал, обронил на пол папку с
лекциями. Спохватился уже дома, думал, не сыщу. Что вы думаете? Вернули. По
железнодорожным правилам записи о проезжающих хранятся целый месяц.
– Так что, начальнику поезда отдать? – подавив
зевок, спросил Эраст Петрович.
