«Город» – слово гордое, предполагающее наличие перекрёстков,
площадей, казённых учреждений и хотя бы двух-трёх тысяч обывателей. В
Сплитстоуне ничего этого не было. Ближайший к Дрим-вэлли город представлял
собою одну-единственную улицу, над которой вилась жёлтая пыль. Две шеренги
дощатых домов в один-два этажа, на задах – загоны для лошадей да сараи.
Взобравшись на козлы, чтоб обзор был получше, Фандорин
разглядывал поселение, неуютно расположенное на склоне пологого холма.
Кучер поморщился и от Сплитстоуна отвернулся, всем видом
показывая, что считает ниже своего достоинства смотреть на столь убогое
зрелище.
А Маса изрёк:
– У нас в России про такую дыру даже не сказали бы
«село», раз церкви нет.
Церкви, в самом деле, не было, лишь какая-то облезлая
башенка с колоколом, однако без креста на шпиле. Может, сигнальная?
– Когда-то здесь, наверное, жило много людей, –
продолжил делиться наблюдениями японец, показывая на обширное кладбище,
утыканное покосившимися камнями. – Но большинство поумирали.
Эраст Петрович спросил у кучера:
– Очевидно, Сплитстоун знавал лучшие времена?
– Сомневаюсь, сэр. Лучших времён здесь никогда не было,
и вряд ли они настанут, – брезгливо ответил тот и сплюнул. – Одно
слово: город пастухов.
У въезда красовался огромный, изрешечённый пулями щит:
[17]
Вечное бахвальство – вот черта, которую Фандорин находил в
американцах наиболее утомительной. Всё у них непременно most, greatest или, на
худой конец, просто great. Будто сами хотят убедить себя в собственном величии.
Единственная улочка Сплитстоуна, разумеется, называлась
«Бродвей» и начиналась с той самой конторы маршала, о которой упоминалось в
объявлении.
Порядок есть порядок. Фандорин зашёл в убогий сарайчик и
сдал блюстителю закона, плюгавому старикашке с багровым носом, свой «герсталь».
Маршал револьвер взял и даже накалякал неразборчивую расписку, но почему-то
выглядел ужасно удивлённым.
Причина этой странной реакции объяснилась незамедлительно.
Каждый встречный, кого Эраст Петрович видел из окна кареты, был при кобуре,
даже подростки. На крыльце лавки с вывеской «ГЕНЕРАЛЬНЫЙ МАГАЗИН МЕЛВИНА
СКОТТА», положив ноги на перила, сидел человек с погасшей сигарой во рту – так
у него револьверов было даже два, непонятно зачем. Из-под низко надвинутой
шляпы поблёскивали глаза, смотревшие прямо на чужака.
Впрочем, в желающих полюбоваться шикарным экипажем нехватки
не было. Мужчины в широкополых шляпах и сапогах со шпорами провожали карету
взглядами. Многие пялились из окон. Замысел мистера Стара явно удался: его
представителя встречали по одёжке. Но молча – зеваки не произносили ни слова,
лишь сосредоточенно работали челюстями, время от времени сплёвывая коричневую
табачную слюну.
Кучер остановил першеронов посередине городка, между двумя
самыми большими зданиями – тоже деревянными, но с некоторой претензией на
декоративность. То, что слева («Салун Голова Индейца»), было украшено колоннами
и балкончиками, а расположенное справа («Ресторан, Салун и Гостиница
Грейт-Вестерн») брало многоцветьем – на фасаде развевалось целых четыре
звёздно-полосатых знамени плюс большущий флаг штата Вайоминг: белый бизон на
синем поле.
Памятуя о слове, данном красной жемчужине прерий, Фандорин
велел Масе нести чемоданы направо. Кучер попрощался, кое-как развернул свой
громоздкий экипаж, чуть не своротив террасу одного из салунов, и величественно
укатил прочь из жалкого «города пастухов».
Фандорин хотел вслед за камердинером подняться на крыльцо
«Грейт-Вестерна», но сзади вдруг послышалось:
– Эраст Петрович? Господин Фандорин?
На ступеньках «Головы индейца» стоял пожилой мужчина с
неряшливой жидковатой бородой. Он смотрел на приезжего с умильной улыбкой. Даже
если бы этот человек не заговорил по-русски, в его национальной принадлежности
не могло возникнуть ни малейших сомнений. Из-под бесформенной белой панамы, в
каких обычно гуляют ялтинские отдыхающие, свисали по-мужицки стриженные волосы;
толстовка подпоясана узорным ремешком; плисовые штаны заправлены в яловые
сапоги бутылками – американцы таких производить не умеют.
Фандорин слегка поклонился, и незнакомец заулыбался ещё
приветливей.
– Добро пожаловать в наши Палестины! Луков, Кузьма
Кузьмич. Председатель общины «Луч света».
Соотечественник просеменил через дорогу и сунул белую,
удивительно мягкую для фермера руку.
– Сердечнейшее рад! Так ждали, так ждали! Приехал сюда
в волость забрать из бакалейки деливери, а на телеграфе кейбл от драгоценного
Маврикия Христофоровича. С утра вас дожидаюсь. Уж и ланч в ресторации заказал,
самый обильный, с вином – в знак гостеприимства. – Он широким жестом
показал на «Голову индейца». – Милости прошу откушать, с дорожки. Три
смены блюд, и даже с вином!
Когда Фандорин попробовал уклониться от «самого обильного
ланча», Кузьма Кузьмич заволновался:
– Ну как же, как же! Это не по-нашему будет, не
по-русски! Я и деньги вперёд заплатил, из общественных средств – правление
санкционировало, ради дорогого гостя. Фул-корс, три смены блюд! С вином!
Он особенно напирал на вино, очевидно, полагая, что все
частные детективы падки на выпивку. А может быть, обед с вином был для коммуны
нешуточной тратой. Это последнее соображение стало для Эраста Петровича
решающим.
– Премного б-благодарен, – сказал он и последовал
за Луковым в «Голову индейца», тем самым отрекшись и от данного слова, и от
чудесного японского обеда (рисовые колобки, маринованные овощи, зелёный чай),
который Маса теперь слопает в одиночку.
– А что ж вам на хоутел тратиться? – ворковал
председатель, забегая вперёд и открывая половинку двери. – У нас бы в
долине и остановились.
– Здесь т-телеграф, – коротко объяснил Фандорин,
осматривая «ресторацию».
Заведение относилось к разряду самых невзыскательных. В
России его назвали бы даже не трактиром, а кабаком или пивной, поскольку
главное место здесь занимала длинная стойка с бутылками и стаканами.
