Не отнимая пальчиков от руки Кузьмы Кузьмича, она погладила
по плечу молодого парня, что сидел справа, сама же смотрела в другую сторону.
– Это она на меня, – шепнул Маса, поворачиваясь к
красавице профилем, чтобы она могла как следует им полюбоваться.
Не на тебя, а на меня, хотел сказать Эраст Петрович, но
промолчал.
– Ишь, цветочки она утром собирала, – прошипела
сидевшая неподалёку женщина. – Мы все в поле работали, а Настька, значит,
прохлаждалась.
Пожилой коммунар в допотопном мундире с погонами прапорщика
и медалью «За покорение Чечни и Дагестана», поднялся провозгласить тост.
– Дорогие товарищи! Сегодня, в 82-ую годовщину
Бородинской баталии, я хочу поднять этот бокал медовухи во славу русского
оружия! Американцы никогда никого не побеждали, кроме несчастных мексикашек, а мы
одолели самого Наполеона! За нашу великую отчизну!
И он завёл дребезжащим голосом: «Гром победы, раздавайся,
веселися, храбрый росс!»
Многие с чувством подхватили, но не все.
Например, горбунья, не присаживавшаяся ни на минуту и всё
следившая, чтобы у Эраста Петровича и Масы не пустели тарелки, петь не стала, а
довольно ехидно обронила:
– Бородино давно было. Пора бы уже кого-нибудь ещё
победить, а то неудобно как-то.
Любительница Чехова, вспомнил Фандорин, поглядев на её
умное, тонкогубое лицо.
– П-позвольте, а как же турецкая кампания?
– Одолел кривой слепого, да сам без глазу остался.
Эраст Петрович и сам был того же мнения по поводу балканской
войны, так что возражать не стал.
– Вы кушайте, кушайте, – потчевала его
Евдокия. – Все блюда моего приготовления. Я здесь вроде Оливье. Читала,
есть в Москве такой знаменитый ресторан. Вкусно там готовят?
– Когда-то было вкусно. Но в последние годы туда ездят
не столько поесть, сколько… – Эраст Петрович замялся, подбирая
слово. – Повеселиться. Там нынче наверху интимные кабинеты.
– Неплохое сочетание, – засмеялась Евдокия,
очевидно, не склонная к жеманству. – Мужчин приваживают оперением, а
удерживают кормом. Я это всегда знала, потому и кухарничать обучилась. Пока
Настя наша в возраст не вошла, – тут она кивнула на красавицу в красном
платке, – у меня больше всех мужей было.
Здесь разговор, принявший интересное направление, прервался,
потому что к Фандорину подсела толстая дама в расшитой крестьянской рубахе и
пенсне.
– Вы-то сами с какого штата пожаловали? – спросила
она, не очень убедительно изображая простонародную манеру речи.
– Я из Бостона.
– И что там, много наших?
– Русских? Почти никого.
– Среди американцев, значит, живёте? – жалеющее
вздохнула она. – А уехали давно?
– Четвёртый год. Однако в Россию время от времени
наведываюсь.
Толстуха оживилась.
– Что там, совсем кошмар? Голод, нищета?
Состояние дел на родине Эраст Петрович оценивал
пессимистично, но радовать собеседницу не захотелось.
– Отчего же. Газеты пишут, что промышленность растёт,
рубль к-крепнет. Нищета остаётся, но с голодом покончено.
– И вы верите? Это пропаганда, – пренебрежительно
скривилась дама. – Разве в России простые крестьяне вроде нас могут
позволить себе такое угощение? – Она обвела рукой стол и убеждённо
закончила. – Там ад, а у нас рай. Причём построенный вот этими руками.
Продемонстрировав Эрасту Петровичу и Mасе свои пухлые
персты, матрона гордо удалилась.
– Канодзё мо варуку най на
[20]
, –
поцокал ей вслед японец.
– Ваш китаец сказал, что она дура? – Евдокия
улыбнулась. – Конечно, Липочка не семи пядей во лбу, но она говорит
правду. У нас и вправду рай. Особенно для таких, как я.
Маса вздохнул.
– Я японец.
А Фандорин переспросил:
– Д-для таких, как вы? Что вы имеете в виду, Евдокия…
простите, не знаю отчества.
– Просто Даша. Мы живём без церемоний… Экий вы рыцарь.
Будто не поняли. Я имею в виду свой горб. – Задрав несоразмерно длинную
руку, она похлопала себя по спине и без горечи рассмеялась. – Я ведь не то
что остальные девочки и мальчики, я сюда ехала не за равенством и братством. А
за женским счастьем, и не прогадала. Дома у меня не было бы ни семьи, ни дела.
Единственное – в монастырь идти. Но без веры в Бога это как-то подловато. Зато
здесь у меня несколько мужей, и детей родила, четверых. Сначала-то мужчины ко
мне из человеколюбия ходили. Потому что на острове справедливости не должно
быть обиженных. А потом прижились, да так и остались. Кормлю я вкусно, умею
слушать, когда надо – утешу. Для мужчин ничего главнее нету.
– И все в вашей здешней жизни б-безоблачно?
Эраст Петрович искоса взглянул на заливающуюся хохотом
Настю.
Отлично его поняв, Даша ответила:
– Вы про Настеньку? Красивая девочка. И умненькая.
Сообразила, что с такой внешностью можно и не работать. Половина мужчин по ней
с ума сходят, особенно кто постарше, вроде Кузьмы. Двух мужей у меня
переманила, но трое всё-таки остались. Да и те двое вернутся, я уверена. Эта
волшебная бабочка надолго у нас не задержится. Томится она, скучает. Хочет в большой
полет сорваться, да пока не решается. Страшно это, когда ничего в жизни не
видел кроме Долины Мечты.
Ему понравилось, как она говорит – беззлобно, спокойно.
– Хотя, если так дальше пойдёт, скоро никого из нас
здесь не будет, – печально прибавила горбунья. – Разобьют нам мечту
злые люди в чёрных намордниках…
О деле говорили в правлении, после трапезы. Кроме
председателя в беседе участвовали ещё двое старших членов товарищества:
давешний прапорщик и сухонький человек в синих очках, который сразу же сообщил,
что повредил зрение, когда сидел за убеждения в тёмном каземате.
Ничего нового от этой троицы Фандорин не услышал, лишь
причитания и жалобы на судьбу. Правда, помощь была обещана любая – кроме
участия в насильственных действиях.
Затем состоялся опрос свидетелей. Увы, почти
безрезультатный.
Настя ничего к своему рассказу прибавить не могла.
