Фандорин обернулся и в первый миг тоже обомлел.
Из темноты выплыла серая лошадь, на которой покачивался
серый же всадник. Над плечами у него ничего не было – лишь чернота.
– Это он, Расколотый Камень! – прохрипел Маса,
перекрестился по-православному и забормотал буддийскую молитву.
– Вряд ли, – заметил Эраст Петрович. – У
вождя чубарая лошадь, а не серая. И потом, смотри, селестианцы преспокойно
открывают ворота.
Конный поднял руку, и оказалось, что кисти у него тоже нет –
один рукав.
– Всем привет! – закричал безголовый сипловатым
голосом, который показался Фандорину знакомым. – Вот он я, как обещал!
Видение приблизилось к факелам, и стало видно, что у него
есть и голова, и руки – просто чёрные. Это был Уошингтон Рид, темнокожий игрок
из салуна.
– Стыдись, – упрекнул Эраст Петрович японца,
быстро поставил обрубки один на другой и вскарабкался на них.
Маса, виновато сопя, соорудил себе точно такой же постамент
– обрезков вокруг валялось в изобилии.
Они увидели, как негр въезжает в ворота. Во дворе его ждали
все семеро братьев, прочие жители селения стояли поодаль, на почтительном
расстоянии.
Рид спешился, шепнул что-то на ухо своей серой, раздутой как
бочка, кляче, и та сама затрусила к коновязи, уткнулась мордой в мешок с овсом,
захрупала.
– Я замечаю, в этих краях лошади гораздо умнее
людей, – сумрачно обронил Маса, все ещё переживающий из-за своего промаха.
– Тс-с-с, не мешай.
Очевидно, на селестианских небесах чернокожие за братьев не
считались – в дом Рида не пригласили, обошлись без рукопожатий, и разговор
происходил под открытым небом. Но о чём толковали старейшины со столь странным
собеседником, подслушать не удалось. Говорили негромко, да и расстояние было
немаленькое, шагов пятьдесят.
Эраст Петрович приложил к глазам бинокль.
Кажется, Рида уговаривали что-то сделать, а он не
соглашался. Лицо у него было угрюмое. Пожалуй, даже напуганное. Негр почесал в
затылке (он был без головного убора), помотал головой. Тогда Мороний протянул
ему какие-то бумажки. Фандорин подкрутил колёсико. Две купюры,
двадцатидолларовые. Отличная вещь восемнадцатикратное увеличение.
Для оборванца вроде Уошингтона Рида сорок долларов – немалые
деньги, и всё же чернокожий опять затряс головой. Апостол добавил к двум
бумажкам третью.
Рид крякнул, сплюнул, что-то буркнул и взял купюры. Свистнул
лошади. Та выдернула морду из мешка и рысцой подбежала. Он легко сел в седло,
приложил два пальца ко лбу и шагом выехал за ворота. Старейшины смотрели вслед
и крестили воздух.
Упруго спрыгнув на землю, Фандорин приказал:
– Давай за ним. Он едет медленно, не отстанешь. В
крайнем случае, немножко побегаешь, тебе это на пользу.
– А где мы с вами встретимся, господин?
– Я поговорю с к-коммунарами и вернусь в Сплитстоун.
Буду в гостинице.
Из темноты, в которой скрылся всадник, донеслись заунывные
звуки – это Уошингтон Рид затянул какую-то тоскливую ночную песню.
Шурша лаптями, Маса кинулся догонять.
Специалист
Ещё издали, когда вдали только-только показались постройки
русской общины, Эраст Петрович услышал крики, а подъехав ближе, увидел
мечущиеся меж домов силуэты. Кажется, на улицу высыпало все население деревни,
включая детей.
Фандорин, конечно, предполагал, что его возвращения будут
ждать с нетерпением, но не ожидал встречи столь бурной и многолюдной. Да ещё с
рыданиями!
Ночной ветерок донёс явственные звуки плача, и Фандорин
пришпорил лошадь – кажется, в коммуне стряслась беда.
Если подытожить то, что он услышал от доброй дюжины
рассказчиков, оставив в стороне эмоции, слезы и негодующие выкрики, история
вырисовывалась такая.
Поздно вечером, после ужина, танцев и хоровода, без которого
в «Луче света» не обходилось ни одно общественное гуляние, красавица Настасья в
сопровождении молодого человека, некоего Саввушки, отправилась к речке,
пройтись. Вдруг с того берега, через брод, налетели двое на конях, лица под
чёрными платками. Девушку перекинули через седло, её кавалера оглушили ударом
по голове и были таковы.
Когда Эраст Петрович потребовал, чтобы его отвели к
свидетелю, тот прибавил к этому совсем немногое. Хорошенький юноша с льняными
волосами и синими, словно васильки, глазами лежал на кровати. Его голова была
обвязана бинтом, сквозь который проступало пятно крови. В комнату набилось
множество коммунаров обоего пола, все слушали – не в первый и не во второй раз.
– Сидели на траве, разговаривали… – Голос у
Саввушки дрожал, губы подёргивались – не отошёл ещё от потрясения. – Как
они подъехали, мы не слышали… Топот, плеск… Я кричу: «Вы что?! Пустите её!» А
он меня рукояткой…
– Сам виноват, сам! – ломая руки, закричал Кузьма
Кузьмич. – Зачем Настю к речке повёл? Какое ты вообще имел право за ней
ухаживать? Ты же несовершеннолетний! Правил не знаешь?
Видно было, что председатель не в себе. Обвинение в адрес
несовершеннолетнего Саввушки он повторил ещё по меньшей мере раза три, а под
конец разрыдался.
– Что делать, Эраст Петрович? Что делать? –
всхлипывал Луков, хватая Фандорина за руку и мешая сосредоточиться. – Вы
должны спасти Настеньку! Вернуть её!
Все вокруг повторяли то же самое. Однако, приглядевшись,
Эраст Петрович заметил, что женская половина коммуны убивается меньше, чем
мужская. Из представительниц мягкосердечного пола глаза утирала лишь Даша.
Когда она заговорила, все замолчали. Похоже, к мнению
горбуньи здесь привыкли относиться серьёзно.
– Настю жалко, – сказала она. – Бедная
девочка! Но что сделает Эраст Петрович в одиночку против целой шайки? Мы ведь с
вами, сестры, не отпустим своих мужей под бандитские пули?
– Ещё чего! Ни за что на свете! – закричали
«сестры», а одна, в очках, тонко выкрикнула. – Насилием ничего хорошего
добиться нельзя!
Горбунья подняла руку, призывая всех к молчанию.
– Товарищи, ясно одно. Нужно уходить отсюда. И чем
быстрее, тем лучше. Оставаться в долине нельзя.
Толпа снова зашумела, но теперь в основном слышались мужские
голоса.
– Как уйти? Куда уйти? Все бросить?
И несколько человек возмущённо зароптали:
– А Настя? Бросить Настю? Принципы принципами, но это
уж просто подлость!
