— Работа на британское правительство — ты представляешь себе, что это значит? — спросила она.
Отец подошел к ней и взял дочь за руки.
— Есть тысяча способов работать на британское правительство.
— Я откажусь. Мне и здесь, в Париже, хорошо. И мне нравится моя работа.
Отец так сильно огорчился, что выглядел почти комично. Ее ответ прозвучал как открытое сопротивление, и у него закружилась голова. Он сел, как бы демонстрируя это.
— Ева, — сказал отец серьезно, весомо, — подумай как следует: ты должна согласиться на это. Но не ради денег, не ради паспорта, не ради того, чтобы уехать и жить в Англии. Это же так просто: ты должна сделать это ради Коли — ради своего брата.
И он показал на улыбающееся лицо Коли на фотографии.
— Коля погиб, — продолжил он тупо, почти по-идиотски, словно только сейчас ощутил реальность смерти сына. — Его убили. Как ты можешь отказаться?
— Хорошо. Я подумаю, — произнесла она холодно, решив не поддаваться на его эмоции, и вышла из комнаты. Но Ева понимала: что бы ни подсказывал ей сейчас здравый смысл — хорошенько все взвесь, не торопись, ведь это твоя жизнь — значение имело только то, что сказал отец. В конце концов, деньги, паспорт или безопасность были тут совсем ни при чем: Коля погиб. Ее брата убили. Она должна сделать это ради Коли, и все остальное неважно.
Она увидела Ромера двумя днями позже, выходя на обед, на противоположной стороне улицы. Он стоял под навесом epicene, так же, как и в прошлый раз. Но теперь он ждал, чтобы Ева подошла к нему, и, уже пересекая улицу, девушка ощутила сильное беспокойство: суеверный человек назвал бы это дурным предчувствием. Она задала себе совершенно абсурдный вопрос: не так ли чувствуют себя те женщины, которые принимают предложение выйти замуж?
Они обменялись рукопожатиями, и Ромер повел Еву в то же самое кафе. Они сели, заказали напитки, и Ромер протянул ей пухлый пакет. В нем были паспорт, пятьдесят фунтов стерлингов наличными и билет на поезд с вокзала Гар-дю-Норд в Париже до вокзала Уэйверли-стейшн в Эдинбурге.
— А что, если я отвечу «нет»? — спросила Ева.
— В крайнем случае просто вернете это мне. Никто не собирается вас принуждать.
— Но вы ведь сделали паспорт.
Ромер улыбнулся, обнажив свои белые зубы, и на этот раз Ева подумала, что, возможно, эта его улыбка совершенно искренняя.
— Вы и представить себе не можете, как легко сделать паспорт. Но я думал… — Он замолчал и нахмурился. — Я очень мало знаю вас, Ева, далеко не так хорошо, как знал Колю — но я почему-то решил, поскольку он ваш брат и вы с ним так похожи, вы скорее всего присоединитесь к нам.
Ева печально улыбнулась, вспомнив об этом странном разговоре, и наклонилась вперед: паровоз приближался к Эдинбургу. Она вытянула голову, чтобы разглядеть на черной скале замок почти такого же черного цвета, настолько черного, что казалось, замок стоял на угольной глыбе. Они медленно проезжали под скалой, втягиваясь на станцию. Между быстро плывущими облаками уже появились клочки синего: стало светлее, и небо больше не было белым и бесцветным; может быть, именно по контрасту замок и скала казались такими черными.
Ева сошла с поезда с чемоданом («Только один чемодан», — настаивал Ромер) и неспешно пошла по платформе. Ее встретят — это было единственное, что он ей сообщил. Девушка смотрела по сторонам, разглядывая пассажиров и встречающих, приветствовавших и обнимавших друг друга, вежливо отказалась от услуг носильщика и дошла до главного вестибюля Уэйверли-стейшн.
— Мисс Далтон?
Ева обернулась, думая о том, как быстро человек привыкает к новому имени, — она была мисс Ив Далтон всего лишь два дня — и увидела мужчину, стоявшего напротив нее, крепкого, одетого в слишком тесный для него серый костюм; под ним — рубашка с очень тугим воротничком.
— Я — старший сержант Ло, — представился мужчина. — Прошу вас следовать за мной.
Он не предложил ей помочь нести чемодан.
2
Людгер Кляйст
«YES, MRS AMBERSON THOUGHT, it was my doing nothing that made the difference».
[5]
Недоумение Юго было сильнее обычного, фактически он был почти в панике. Юго всегда удивлялся английской грамматике и постоянно хмурился, бормоча что-то про себя по-французски, но сегодня она загнала беднягу в угол.
— My doing nothing — что эта миссис Андерсон такое сделала? — спросил он беспомощно.
— Она как раз вообще ничего не делала. Это герундий.
Я постаралась выглядеть сосредоточенной и заинтересованной, но решила сегодня закончить урок на десять минут раньше обычного. От сосредоточенности ломило голову, я изо всех сил пыталась заставить свой мозг работать — но мое внимание быстро рассеивалось.
— Мы разберемся с герундием и со всем тем, что к нему относится, завтра, — сказала я, закрывая книгу («Жизнь в семье Амберсон», том III), и добавила сконфуженно, будучи уверена, что вызвала его недовольство: — C'est tres complique.
[6]
— Ah, bon.
[7]
Члены семейства Амберсон и их трудные путешествия по лабиринтам английской грамматики надоели мне не меньше, чем Юго. Но я все еще была связана с ними подобно средневековому ученику ремесленника — привязана к Амберсонам и их ужасному образу жизни — ибо ко мне вот-вот должен был прийти новый ученик: для того чтобы провести еще два часа в компании с ними.
Юго натянул на себя спортивную куртку — желтовато-коричневую в угольно-черную клетку. Мне показалось, что она была кашемировой. По-моему, такую куртку должен, не задумываясь, надевать англичанин (из какого-то мифического английского мира) для того, чтобы выйти к своим гончим, или встретиться с управляющим поместьем, или попить чаю со своей тетушкой, старой девой. Но должна признаться, что я еще ни разу не встречала ни одного реального соотечественника в спортивной одежде из такого хорошего материала и так замечательно пошитой.
Юго Корбиляр стоял в моем маленьком, узком кабинете, задумчиво поглаживая светлые усы. Лицо его все еще сохраняло тревожное выражение. Мне показалось, что он продолжал думать о герундии. Юго был одним из молодых, но быстро делающих карьеру управляющих французской сети дешевых магазинов «Пти При», и начальство велело ему подучить английский с тем, чтобы «Пти При» могла выйти на новые рынки. Хотя Юго и был мне симпатичен (фактически, мне симпатично большинство моих учеников), он оказался редкостным лентяем: зачастую парень весь урок говорил со мной по-французски, а я с ним — по-английски. Но сегодня я впихивала в него герундий чуть ли не насильственно. Обычно мы говорим обо всем, кроме английской грамматики, при этом стараясь избегать упоминаний о семействе Амберсон и о том, что с этими людьми происходит: об их поездках, мелких трудностях (неполадки с канализацией, ветрянка, сломанные конечности), приездах родственников, рождественских праздниках, экзаменах детей и так далее. Все чаще и чаще наши разговоры возвращаются к необычной для английского лета жаре и к тому, что Юго медленно задыхается в своем удушливом пансионе. Он не понимает, почему ему нужно в шесть часов вечера садиться за стол и съедать ужин из трех блюд, с большим количеством углеводов, в то время, когда солнечные лучи продолжают жарить уже дотла выжженный, обезвоженный сад. Потом я чувствую укол совести, возмущаюсь и заставляю его говорить по-английски. Юго отвечает, что все это лишь для поддержки разговора — N'est се pas?
[8]
— и при этом виновато улыбается, сознавая, что нарушает строгие условия договора. Это, должно быть, помогает его восприятию. А мне-то что: я зарабатываю свои семь фунтов стерлингов в час просто за то, что вот так болтаю с ним — если ученику хорошо, то и мне хорошо.
