Я посмотрела на мать. Она лениво переворачивала страницы журнала, но глаза ее были устремлены в каком-то другом направлении — она внимательно и озабоченно смотрела на луг у опушки Ведьминого леса.
— Все в порядке, Сэл? — спросила я.
— Ты знаешь, позавчера в Чиппинг-Нортоне убили старую женщину — вернее, пожилую женщину. Слышала?
— Нет. То есть как это, убили?
— Она была в кресле-коляске, ездила по магазинам. Шестьдесят три года. Ее сбила машина, заехавшая на тротуар.
— Какой ужас… Пьяный водитель? Под кайфом?
— Неизвестно. — Мама бросила журнал на траву. — Водитель удрал. Его пока не нашли.
— А разве не удалось установить, кому принадлежал автомобиль?
— Машина была украдена.
— Понятно… Но к тебе-то какое это имеет отношение?
Мама повернулась в мою сторону.
— Ты подумай. Я недавно ездила в кресле-коляске. Я часто делаю покупки в Чиппинг-Нортон.
Я чуть не рассмеялась.
— Ох, да брось ты.
Она посмотрела на меня взглядом твердым и неприветливым.
— Ты что, так ничего и не поняла? Даже после того, что я тебе рассказала? Ты не понимаешь, как они действуют?
Я отставила виски в сторону — сегодня я больше не пойду по этой кривой дороге, это уж точно.
— Нам пора, — сказала я дипломатично. — Спасибо, что с внуком посидела. Он хорошо себя вел?
— Безупречно. Мы с ним великолепно ладим друг с другом.
Я оторвала Йохена от исследований ежа, и мы потратили десять минут на сбор наших пожитков, раскиданных повсюду. Когда я зашла на кухню, то заметила на столе собранную в дорогу еду: термос, пластиковую коробку с бутербродами, два яблока и пачку печенья. «Странно, — подумала я, поднимая игрушечную машинку с пола, — можно подумать, что она собирается на пикник». Потом меня позвал Йохен: он потерял свое ружье.
Наконец мы загрузили все в машину и попрощались. Йохен поцеловал бабушку. Когда я целовала маму, она держалась отстраненно, стояла как вкопанная. Все сегодня было слишком странным, лишенным смысла. Но нужно было сначала уехать, а уж потом разбираться с этими странностями.
— Ты будешь в городе на следующей неделе? — спросила я самым дружественным тоном, подумывая о том, что мы могли бы с ней пообедать вместе.
— Нет.
— Понятно. — Я открыла дверцу машины. — Пока, Сэл. Я позвоню.
Она потянулась ко мне и крепко обняла меня.
— До свидания, дорогая, — сказала мама, и я почувствовала ее сухие губы на своей щеке. Все это было очень странно, она обнимала меня приблизительно раз в три года.
Мы с Йохеном выехали из деревни молча.
— Ты хорошо провел время у бабушки?
— Типа того.
— Ты можешь объяснить толком?
— Ну, она была очень занята, все чего-то делала. Пилила что-то в гараже.
— Пилила? Что пилила?
— Я не знаю. Бабушка не разрешила мне войти. Но я слышал, что она пилила.
— Пилила?.. Она не показалась тебе другой? Ну, не как всегда?
— Ты можешь объяснить толком?
— Один-один. Она не показалась тебе нервной, взволнованной, раздраженной, странной?
— Бабушка всегда странная, разве ты не знаешь?
Мы подъехали к Оксфорду в сумерки. Я видела черные стаи грачей, поднимавшиеся с полей. Вечерний свет густел и расплывался у живых изгородей, а потемневший лес казался таким густым и непроходимым, словно деревья в нем были отлиты из металла. Я почувствовала, что головная боль ослабла, и посчитала это добрым знаком. Я вспомнила, что у меня в холодильнике есть бутылка «Мате розе». Субботний вечер, телевизор, пачка сигарет и бутылка «Мате розе»: разве можно придумать жизнь лучше?
Мы поужинали (никаких признаков появления Людгера и Ильзы не было) и посмотрели варьете по телевизору — плохие певцы, неуклюжие танцоры, — после чего я уложила Йохена в постель. Теперь можно выпить вина и выкурить пару сигарет. Но вместо этого я вымыла посуду и долго еще сидела в кухне с чашкой черного кофе, думая о матери и ее жизни.
В воскресенье утром я чувствовала себя почти на сто процентов лучше, но мыслями постоянно возвращалась к коттеджу и к странному поведению матери накануне: крайнее раздражение, паранойя, пища для пикника, нетипичные нежности… Что произошло? Куда она могла собираться с термосом и бутербродами, приготовленными с вечера, что подразумевало ранний старт? Если мама планировала поехать куда-нибудь, то почему не сказала мне об этом? А если она не хотела, чтобы я знала, то для чего было раскладывать все эти продукты на виду?
И тут я поняла.
Йохен принял новые поправки к своему воскресному расписанию с легкостью. В машине, чтобы скрасить время, мы распевали песни: «Один человек пошел косить», «Десять зеленых бутылок», «На складе квартирмейстера», «Счастливый путешественник», «Типеррери». Все эти песни мне пел отец, когда я была ребенком, его глубокий вибрирующий бас заполнял всю машину. У Йохена, как и у меня, ужасный голос — а слуха он лишен полностью — но мы пели дружно, с энтузиазмом, не взирая ни на что.
— Почему мы возвращаемся? — спросил сын между куплетами. — Мы никогда не возвращались на следующий день.
— Потому что я забыла спросить у бабушки кое-что.
— Могла бы позвонить ей по телефону.
— Нет, мне нужно поговорить с ней лицом к лицу.
— Думаю, что вы поссоритесь, — сказал он уныло.
— Нет, нет, не беспокойся. Мне просто нужно ее кое о чем спросить.
Но, как я и опасалась, машины не было, и дом был закрыт на замок. Я достала ключ из-под цветочного горшка, и мы зашли внутрь. Как и раньше, везде было аккуратно убрано, никаких следов паники или испуганной спешки. Я медленно прошлась по комнатам, все осмотрела. Я искала ключ к разгадке, аномалию, которую мать оставила для меня, и я нашла ее.
В эти душные жаркие ночи кому в здравом уме придет в голову топить камин в гостиной? Именно это сделала моя мать, в камине лежало несколько обугленных головешек, зола была еще теплой. Я присела перед камином на корточки и кочергой растолкала головешки, пытаясь найти следы сгоревшей бумаги — возможно, она уничтожала какие-то другие секреты — но никаких следов не было: вместо этого мое внимание привлек один из обгоревших кусков дерева. Я вытащила его каминными щипцами и промыла под краном в кухне — он зашипел, когда холодная вода смывала с него золу — и сразу стало видно блестящую текстуру вишневого дерева. Я обсушила его бумажными полотенцами. Ошибки не было, даже наполовину обгорев, этот кусок дерева напоминал часть приклада ружья, отпиленную у самого основания. Я пошла в гараж, где у матери стоял небольшой верстак и где она хранила свой садовый инструмент (всегда смазанный и аккуратно расставленный). На верстаке рядом с тисками лежала ножовка, а вокруг были рассыпаны завитки металлической стружки. Стволы были засунуты в пеньковый мешок из-под картофеля, лежавший под столом. Мама не очень-то позаботилась спрятать их, да и приклад скорее обгорел, нежели сгорел дотла. Я почувствовала слабость в животе: одна половина меня разрывалась от смеха, а другая — от желания немедленно облегчиться. Тут я поняла, что начинаю думать как мама: она хотела, чтобы я вернулась сюда в воскресенье утром и обнаружила, что она уехала, а теперь она ожидала от меня очевидного вывода.
