— Должно же быть какое-то объяснение. Кто кого использует? Кто кого обдирает? Единственно, кто вправе жаловаться, — это «Гейл-Арлекин».
— Кто-то урвал десять лимонов.
— Всего сорок процентов от того, что им полагалось.
— Но зачем разрушать свою же гостиницу?
— Ума не приложу.
— Значит, кто-то где-то нас использовал или продолжает использовать и проворачивает свои грязные делишки.
— Но какие? И кто?
— А это уже по твоей части, Лоример. Ты все выяснишь, потом придешь ко мне и в двух словах все объяснишь. Пока ты этого не сделаешь — все отменяется.
— Но мне действительно очень нужна эта премия, мистер Хогг. Я совсем на мели, в смысле денег.
— Ерунда, перебьешься. Попробуй-ка яблочного пирога.
392. Однажды Хогг, в прежние компанейские деньки, сидя после работы в пабе, за бокалом «бристольского крема» и пинтой лагера вдогонку, спросил меня: «А знаешь, Лоример, почему ты получил эту работу?»
Я: Потому что я был на хорошем счету в «Форте Надежном».
ХОГГ: Нет.
Я: Потому что я хорошо знаю свое дело.
ХОГГ: Да мир битком набит людьми, хорошо знающими свое дело.
Я: Потому что у меня жизнерадостный характер?
ХОГГ: А ты вспомни-ка наше собеседование. Один твой ответ все решил.
Я: Не могу вспомнить.
ХОГГ: А я вот помню. Это было похоже на ледяную клизму. Я подумал: «Этот парень — что надо, у него есть коджоны».
Я: Кохонес. Это по-испански
[24]
.
ХОГГ: Ерунда, это бельгийское словечко. Так в Бельгии говорят. «Сильный характер» по-фламандски.
Я: Мистер Хогг, это слово произносится «кохонес».
ХОГГ: Да начхать мне с высокой колокольни, как оно произносится. Я тебе пытаюсь втолковать, приятель, как это вышло, что ты сидишь сейчас в этом пабе и вместе со мной совершаешь возлияние. Помнишь, я задал тебе один вопрос, уже под конец интервью?
Я: А, да. Напомните мне, мистер Хогг.
ХОГГ: Я спросил: «А какой ваш самый большой недостаток?» И что ты ответил?
Я: Не помню: наверно, что-нибудь выдумал.
ХОГГ: Ты сказал — этого я никогда не забуду, ты сказал: «У меня вспыльчивый характер».
Я: Я так сказал?
ХОГГ (задумчиво): И это произвело на меня впечатление, правда. Потому-то я и ввел тебя в семью, в «Джи-Джи-Эйч». У всех у нас есть недостатки, Лоример, — даже у меня они есть, — но не все готовы в них сознаться.
Книга преображения
— Слободан, это Торквил. Торквил, Слободан.
— Зови меня просто Лобби. Меня все так зовут, кроме Майло.
— Майло? — Торквил поглядел на Лоримера с любопытством.
— Семейное прозвище, — произнес Лоример, понизив голос. Но Слободан все равно не услышал бы — он уже стоял у другого бока «кортины» и пинками проверял шины.
— Добро пожаловать на борт, Торквил, — сказал Слободан. — Ты застрахован, полностью прикрыт. Чистые водительские права, работай хоть сутки напролет. Ты нас выручил в час беды.
— Взаимно, э-э, Лобби, — сказал Торквил, пожимая протянутую руку. Они стояли возле Слободанова дома, и тусклое солнышко поблескивало на хромированной поверхности «кортины», а в канавах с журчаньем таял снег.
— Кажется, я у тебя в долгу, — сказал Торквил, угощая Слободана сигаретой. Оба закурили.
— Сорок фунтов в неделю — за радио. Деньги вперед. — Торквил вопросительно посмотрел на Лоримера. Лоример протянул Торквилу сорок фунтов, а тот передал их Слободану.
— Спасибочки, Торквил.
— Наверно, мне еще потребуется сколько-то на бензин, — сообразил Торквил, — и на кормежку.
Лоример дал ему еще сорок. Ему было все равно — он только радовался.
— Пойдем, познакомишься с моим партнером, мистером Бизли, — позвал Слободан. — Договоримся о твоем первом задании.
— У меня есть «От А до Я», — сообщил Торквил, вытаскивая из кармана Лоримерову карту Лондона.
— Для этой работы тебе больше ничего не потребуется. Кроме машины, конечно. А на чем ты обычно ездишь?
— У меня была «вольво». Казенная.
— Отличная тачка.
— Но у меня ее отобрали.
— Бывают и похуже огорчения, Торк. С кем не случается.
— Увидимся позже, — сказал Лоример. — Удачи.
Он проводил их взглядом: оба с сигаретами, оба среднего возраста, оба крепкого телосложения, оба тучные, только один с короткой стрижкой и в костюме в тонкую полоску, а второй с седоватым хвостиком и в бывшей вермахтовской форменной куртке. Его несколько смущало, что пришлось подпустить Торквила так близко к собственному семейству, но острая необходимость избавиться от постоянного и назойливого присутствия этого человека в своей жизни требовала быстрых действий, — и такой выход представлялся пока единственно возможным решением. Он просто сказал Слободану, что коллеги по работе называют его «Лоример», потому что «Миломре» им трудно выговорить. Слободан не придал этому особого значения. В таком случае, решил Лоример, чем меньше слов, тем лучше: по-видимому, оба — и Торквил, и Слободан — совершенно нелюбопытны, и, наверное, мало что способно их удивить. Так или иначе, ему предстояло решать более сложные проблемы — например, надвигающееся безденежье. Он до сих пор не успокоился после того обеда с Хоггом: паранойя этого человека подпитывалась все новыми подозрениями, усугубляя — если такое возможно — его неумолимую беспощадность. Но как же ему разгадать по-быстрому головоломку с «Гейл-Арлекином»? Может, теперь, когда его жизнь станет относительно бесторквилной, ему улыбнется удача.
Он уже собирался позвонить в родительскую квартиру, как вдруг дверь распахнулась и на пороге появилась Драва с охапкой скоросшивателей в руках.
— Как там отец? — спросил Лоример. — Врач приходил?
— Нормально. Крепко спит. Врач так и не понял, в чем дело. Дал ему антибиотиков и что-то еще, чтобы лучше спалось.
— Спалось? Да уж во сне отец нуждается меньше всего.
— Иногда он целыми сутками не спит. Входишь в его комнату среди ночи — а он лежит себе с открытыми глазами. Извини, Майло, я не могу тут целый день торчать и лясы точить.
Значит, это наследственное, размышлял Лоример, ведя машину обратно в Сити, этот чуткий сон у него — от отца. Потом подумал, не провести ли еще одну ночь в институте, — там все было так настроено на сон, что ему всегда удавалось поспать хотя бы пару часов, несмотря на сеть проводов от Алановых машин. Интересно, что говорят собранные данные, — наверняка их уже накопилось достаточно? Интересно, сможет ли Алан чем-нибудь ему помочь? И куда, кстати, подевался сам Алан? Сто лет его не видел.
