Итак, подсчеты. Активы: я владею квартирой на Тарпентин-лейн, Пимлико. Владею ее обстановкой. У меня около тысячи книг, кое-какая донельзя изношенная одежда, наручные часы, запонки и т. п. Доходы: мои книги больше не печатаются, стало быть и отчисления от их продаж равны нулю. У меня есть выплачиваемая государством стандартная пенсия по старости плюс незначительная добавка, примерно три фунта в неделю, из моего пенсионного фонда в У. К. Икири. Заработок пером: весьма нерегулярный.
Расходы: налоги, газ, электричество, вода, телефон, еда, одежда, транспорт. Машины у меня нет — езжу автобусом либо подземкой. Телевизора нет (прокат и лицензионное вознаграждение обходятся слишком дорого — я слушаю радио и мои граммофонные записи). Единственное, в чем я себе еще потакаю — роскошества моей жизни, — это спиртное, сигареты и редкие посещения кино или паба. Читаемые мной газеты я подбираю в автобусах и поездах подземки.
Держать голову едва-едва выше уровня воды мне позволяют случайные журналистские заработки и консультации, которые я даю „Братьям Липинг“. В прошлом году я заработал около 650 фунтов. В этом, до сей поры, — написана статья о Ротко (50 фунтов), рецензия на книгу о группе „Блумзбери“ (25 фунтов), кроме того, я оценил для „Братьев Липинг“ одну частную коллекцию (200 фунтов).
Питаюсь экономно — солонина (кулинарный лейтмотив моей жизни), жареная фасоль и картошка. Жестянку супового концентрата, если его основательно разбавить, можно растянуть на четыре-пять раз. Пакетик чайной заварки дает, при правильном использовании, три чашки слабенького чая. И так далее. Слава Богу, у меня был хороший портной. Последний комплект костюмов от Берна и Милнера протянет, при тщательном уходе за ними, еще долгие годы. Белье, носки, рубашки покупаются редко. Одежду я стираю вручную и высушиваю над газовой горелкой — зимой, либо на веревках в подвале — летом. О поездках за границу нечего и мечтать, если только их не оплатит целиком и полностью кто-то еще. К примеру, Глория пригласила меня этим летом в Ла Фачина — „на какой угодно срок“. Я сказал, что не могу позволить себе дорожные расходы, и поскольку она оплатить их не предложила, решил, что и у нее с деньгами тоже туго.
Я все еще попиваю — сидр, пиво, наидешевейшее вино, — и приладился самостоятельно скручивать себе сигареты.
Днем я отправляюсь в публичную библиотеку, чтобы продолжать посвященные „Октету“ исследования или писать мои редкие статьи. Вечерами перепечатываю их дома на машинке. Потом слушаю радио или пластинки, читаю. Два-три раза в неделю могу заходить в ближайший паб, „Корнуоллис“ — выпить полпинты горького пива. Я здоров, независим, но денег у меня нет. Я — просто — выживаю. Вот вам жизнь престарелого литератора, здесь, в Лондоне, в 1975 году.
[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. 1982. В свое время я не обратил на это никакого внимания, однако в годы, когда у меня и впрямь не было ни гроша, я время от времени вспоминал слова, которые выкрикивал мистер Шмидт, пока от него удирала Монди / Лаура. НЕУДАЧНИК! Ты, английский неудачник… Полагаю, он считал это самым язвительным оскорблением, какое можно бросить мне в лицо. Однако, как мне представляется, такое поношение на англичанина — или на европейца — никак, в сущности, не действует. Мы знаем, что всем нам предстоит, в конечном итоге, потерпеть неудачу, а потому и слово это нам оскорбительным не кажется. Другое дело в США. Возможно в этом и состоит огромное различие между двумя мирами — в концепции „неудачничества“. В Новом Свете это окончательное позорное пятно, — в Старом оно вызывает лишь ироническое сочувствие. Интересно, что сказал бы по этому поводу Титус Фитч?]
Среда, 7 мая
В клуб „Травеллерз“, завтракать с Питером [Скабиусом]. Купил на рыночном лотке новую рубашку (за 80 пенсов), думаю, в моем темно-синем костюме и при галстуке ДРВМС выглядел я достаточно респектабельно. Слегка набриолинил и гладко зачесал волосы. Туфли вот выглядят подозрительно, как их ни начищай, — они малость растрескались, — но при всем том, вид я имел, полагаю, вполне элегантный.
Питер — дородный, краснолицый — осыпал меня скучными жалобами: на кровяное давление, на своих кошмарных детей, на неутолимую скуку существования на Нормандских островах. Я сказал: какой смысл иметь столько денег, если они вынуждают тебя жить в месте, которое тебе не по душе? Он сделал мне выговор: я ничего не понимаю, его финансовые управляющие непреклонны. Я воспользовался случаем, чтобы от души наесться — три булочки с острым супом, три овощных гарнира с жаренной бараниной, потом тертое яблоко со сливками и ломоть „уэнслидейла“ с сырной дощечки. Питеру теперь пить не дозволено (он думает, что у него начинается диабет), поэтому я в одиночку употребил полбутылки клерета и большой бокал порта. Питер проводил меня до дверей, я заметил, что он прихрамывает. И тут, впервые за нашу встречу, он задал вопрос обо мне: что поделываешь, Логан? Работаю над романом, сказал я. Чудесно, чудесно, неопределенно откликнулся Питер, а следом спросил, читаю ли я еще романы. И признался, что ему с романами сладить не удается, он читает только газеты и журналы. Я сказал, что перечитываю Смолетта — просто, чтобы ему досадить, — потом вышел на Палл-Малл и поманил такси. Мы обменялись рукопожатиями, пообещали не терять друг друга из виду. Я забрался в такси, и как только оно свернуло за угол Малл, остановил его и вылез. 65 пенсов за три сотни ярдов, однако трата того стоила — реноме я сохранил.
Воскресенье, 8 июня
Прошелся вчера до Баттерси-парка, посидел на солнышке, читая газету. Инфляция, как я вижу, составляет в Британии 25 процентов, стало быть, для поддержания моего шаткого существования, придется работать на одну четвертую больше. Напье Форсайт черкнул мне несколько строк, сообщив, что служит теперь в „Экономист“. Может, и для меня там найдется работа.
Потом побрел по улицам к Мелвилл-роуд, — что было серьезной ошибкой, однако я думал о Фрейе и Стелле, о наших прогулках по парку. Что случилось с нашей собакой? Как ее звали?
[206]
Меня потрясла моя неспособность вспомнить ее имя. Возможно, взрыв „Фау-2“ убил и ее. Если подумать, Фрейя, скорее всего, брала собаку с собой, когда встречала Стеллу из школы.
Вернувшись домой, просидел час, разглядывая их фотографии. Плакал и не мог остановиться. То были годы, в которые я испытывал настоящее счастье. Знание этого — и блаженство, и проклятие сразу. Хорошо сознавать, что ты смог отыскать в своей жизни подлинное счастье — в этом смысле, она не потрачена впустую. Но признаться себе, что больше ты так счастлив никогда не будешь, это тяжело. Стелле было б сейчас тридцать семь, наверное, вышла бы замуж, завела детей. Моих внуков. Или не завела бы. Кто знает, как может сложиться жизнь другого человека? Так что все эти любовные домыслы — дело пустое.
Выпил бутылку сидра, дожидаясь опьянения и всего, что за ним следует. Сегодня утром встал с головной болью. Во рту зловоние от моих гнусных самокруток. Глупый старый дурак.
Пятница, 1 августа
Один из нестерпимо жарких лондонских дней, когда асфальт под твоими ногами, кажется, мягчеет и тает. Даже мне пришлось отказаться от обычного моего пиджака с галстуком и откопать кричащую, хоть и выцветшую рубашку времен Икири. После полудня заглянул в „Корнуоллис“, выпить джина с тоником, — отпечатал на машинке рецензию для „Экономист“ (Напье расстарался — я рецензирую для журнала любые книги по искусству: 30 фунтов за один заход). В пабе тихо, спокойно, каждая поверхность вытерта дочиста в ожидании наплыва посетителей к ленчу. Я уселся у открытых дверей, чтобы меня обдувало ветерком, в ладони моей позвякивал холодный бокал, и услышал следующий разговор, происшедший между средних лет мужчиной и женщиной, что сидели на скамейке снаружи:
