Я нашел ключ от амбара и, заглянув в него, обнаружил среди прочей фермерской утвари несколько расшатавшихся лопат и мотыг. Взяв лопату, я выкопал в заросшем садике за амбаром яму и похоронил в ней чемоданчик с взрывчаткой. Место захоронения я помечать не стал. А затем пошел в Сент-Сабин, за продуктами.
В Сент-Сабин имеется главная улица и маленькая площадь, на которой стоят церковь (очень плохо отреставрированная), почтовая контора, mairie
[225]
и минимаркет. На уходящих от площади боковых улочках расположены два бара, две аптеки, две мясницких и две пекарни. Есть также медицинский центр с врачебными кабинетами и хирургической дантиста; есть газетный киоск и таксист, водящий при случае и катафалк. В общем, есть практически все, что может понадобиться тремстам обитателям деревни. Жители Сент-Сабин имеют возможность кормиться, делать свои дела, получать, если они заболеют, помощь — и избавляться от покойников. Главная площадь, „Площадь 8 мая“, затенена безжалостно обрезанными платанами, листья их доходили мне, пересекавшему ее по направлению к минимаркету, до лодыжек. Когда я расплачивался за покупки, женщина за кассой спросила: „Vous êtes le propriétaire de Cinq Cyprès?
[226]
“. Я признался, что это я, и мы обменялись рукопожатиями. „Je suis Monsieur Mountstuart, — сказал я. — Je suis écrivian
[227]
“. Не знаю, что заставило меня добавить последнюю фразу. Наверное, я решил, что раз уж сведения обо мне распространились так быстро, следует предъявить мои верительные грамоты.
Во вторник утром я побрился, наполнив эмалированную миску водой „Эвиан“, запер дом и пошел в Сент-Сабин, чтобы сесть на идущий в Пенне автобус, а там пересел в другой — до Ажена. Из Ажена я поехал экспрессом в Париж, из Парижа — в Кале. Именно в Кале сердце мое, как говорится, едва не остановилось, когда я увидел, что заголовки каждой газеты, выставленной в торгующем прессой киоске, выкрикивают одно слово: „МОГАДИШО!“. Я купил сразу несколько и принялся за чтение, и понемногу до меня стало доходить, во что я вляпался.
„Боинг 737“, принадлежащий „Люфтганзе“ и захваченный 13 октября в Пальма, перелетел из Дубайя в Аден. Здесь глава террористов застрелил командира экипажа (они заподозрили его в том, что он тайком передает информацию властям). Второй пилот привел самолет в Могадишо, Сомали, город, который изначально и был конечным пунктом его назначения. Террористы установили новый конечный срок уплаты выкупа. В последний момент в диспетчерскую аэропорта поступило сообщение, что одиннадцать членов банды Баадер-Майнхоф выпущены из-под стражи и летят в Могадишо. Рано утром во вторник в аэропорту Могадишо приземлился транспортный самолет немецких ВВС, однако людей из Баадер-Майнхоф на борту его не было. А было там подразделение немецких коммандос из GSG-9 (Grenzshutz Gruppe Neun
[228]
) и два человека из британских СВС
[229]
. Самолет забросали шумовыми гранатами, взяли штурмом и в последующей недолгой перестрелке троих террористов убили, а одного ранили. Пассажиров, живых и невредимых, освободили.
В Германии, в тюрьме Штаммхайма, где сидели члены банды Баадер-Майнхоф, новость об освобождении заложников распространилась быстро. Андреас Баадер и Жан-Карл Распе пустили себе по пуле в висок (из пистолетов, тайком доставленных в их камеры); Гудрун Энсслин, подобно Ульрике Майнхоф
[230]
, повесилась.
Неудача попытки захвата самолета всегда рассматривалась в качестве возможного исхода операции, и трое начальных членов банды Б-М предупредили своих сторонников, что, если попытка и вправду провалится, их могут убить. Самоубийства должны были выглядеть, как убийства, им предстояло стать последним актом мести фашистскому государству. Когда распространилась весть об этих смертях, в Риме, Афинах, Гааге и Париже разразились массовые волнения. На следующий день в Мюльхаузене был обнаружен зеленый „Ауди“ с трупом доктора Шлейера. Шлейеру прострелили голову, едва стало известно об освобождении заложников в Могадишо.
Так какое же отношение имели Джон Вивиан и прочая публика с Напье-стрит к Могадишо? Зачем меня послали в Европу для доставки оттуда сорока динамитных шашек? По моим догадкам назначение динамита состояло в том, чтобы стать частью реакции на возможную неудачу с захватом самолета. Подозреваю, они собирались подорвать несколько немецких учреждений — посольство, агентства „Мерседес-Бенц“, возможно один-два Института Гете, — дабы продемонстрировать свою солидарность и возмущение. Все это при условии, что им удалось бы изготовить бомбы (думаю, в этом и состояла роль Яна Халлидея) и что Анна, Тина и Джон Вивиан сумели бы подложить их, сами не взлетев на воздух. Пересекая пролив и приближаясь к Дувру, я с радостью думал о том, что похоронил взрывчатку во Франции, в моем саду. Пусть себе тихо разлагается там, никому не причиняя вреда.
А по поводу встречи с Вивианом я никаких опасений не питал. Я намеревался сказать ему, что Юрген всучил мне чемодан, набитый старыми газетами. Ко времени, когда я проникся подозрениями, вскрыл замки и увидел что там внутри, Юрген был уже далеко. Что мне еще оставалось, как не вернуться домой? Я готов был и дальше прикидываться простачком: а что там должно было лежать, Джон? Наркотики? Мне действительно интересно было услышать, что он ответит, однако до этого так и не дошло: едва я сошел в Дувре с парома, как был арестован двумя офицерами Специальной службы и доставлен в армейский госпиталь, стоящий невдалеке от галереи Тейт, — в нем меня целых два часа допрашивал молодой, энергичный и напористый детектив по фамилии Дикин.
Я рассказал Дикину, почему вступил в СКП и чем в нем занимался. Сказал, что возвращаюсь домой после короткого отдыха в Европе — у меня там собственность, надо было ее осмотреть. Вы с кем-нибудь встречались во время вашей поездки? — спросил Дикин. Когда путешествуешь один, с кем только ни встречаешься, ответил я. И прибавив, для порядка, что во время войны я был коммандером ВМС и служил в Отделе морской разведки, поинтересовался, что, собственно, происходит. Дикин мне не поверил. Однако когда какая-то его мелкая сошка провела проверку — и доложила, что я не соврал, — поведение Дикина резко переменилось. Он сказал, что полиция, основываясь на „полученных из-за границы разведданных“, произвела обыск на Напье-стрит. Во взятых там документах обнаружилось мое имя. Анну Роут и Тину Браунвелл арестовали. Ян Халлидей сейчас находится в Амстердаме. Джон Вивиан скрылся. В одиннадцать часов того же вечера меня отпустили. До Тарпентин-лейн было десять минут неторопливой ходьбы. Я шел домой, сквозь холодную ночь. Ясно было, что мои дни в „Социалистическом коллективе пострадавших“, походы с газетами — все пришло к концу: вот-вот опять начнутся годы собачьих кормов.
