После обеда Ангус извинился передо мной, сказав, что мать по-прокурорски допрашивает всех и каждого. Я ответил, что, по-моему, она несколько расстроилась, обнаружив рядом с собой полукровку. Ангус нашел это очень смешным. „Ну, если это тебя как-то утешит, — сказал он, — Лотти ты показался на редкость обаятельным“.
На следующий день — холод продирал до костей — мы стреляли по птицам, которых поднимали в лесу загонщики. Потом завтракали в деревянной хижине, потом снова стреляли. Я ни в одну птицу попасть не смог, однако для поддержания видимости палил изо всех сил. Дик просто снайпер — птицы так и сыпались с неба. В воскресенье я от охоты отвертелся, сказав, что начинаю заболевать — простуда, — и провел все утро в библиотеке, перекидываясь мячом с Лотти (которая, должен сказать, оказалась при более близком знакомстве куда более красивой — ей не идет густая косметика). Но, О! — сколько отупляющей скуки в этой сельской жизни. Время от времени к нам заглядывала леди Энид — убедиться, что я не насилую ее дочь на диване. Перед самым ленчем дворецкий объявил, что мистера Маунтстюарта требуют к телефону. Это оказалась мама: звонил Родерик Пул: „Просил передать тебе, что твоя книга понравилась“.
После этого звонка я готов был вытерпеть все — даже самое худшее, что может обрушить на меня английское псевдо-дворянство. Я чувствовал себя вознесенным над этой оравой тупых, лишенных всякого обаяния людей (друзья не в счет, тут и говорить не о чем) с их разговорами о собаках, охоте, с их прескучнейшими семействами. За обедом я сидел между женой доктора и какой-то кузиной леди Энид — болтал с ними, как давний друг (ни единого слова не помню). Я думал только о моей книге. МОЕЙ КНИГЕ! Я скоро издам книгу, а эти дураки вокруг о том и не ведают: ну и ладно, по мне, так пусть хоть тысячу лет расхлебывают свою обывательскую кашу.
Утром — мы уже собрались уезжать, — леди Энид отвела меня в сторонку. Она даже улыбнулась мне, сказала, что ее кузина нашла меня очаровательным собеседником, и добавила, что весной они устраивают в Лондоне бал в честь Лотти, и если бы я согласился стать на этот вечер ее кавалером, она, леди Энид, сочла бы сие особенной, личной услугой. Что я мог ответить? Однако в душе я поклялся не принимать больше таких вот докучливых приглашений погостить: это люди не моего склада, не тот мир, в котором я хочу обитать. Дик в нем как рыба в воде: для него это просто второй дом — английский вариант его каледонского вихря приемов и вечеринок, — а я нет. Ангус достаточно приятен, но не могу же я числить его среди моих настоящих друзей лишь потому, что мы вместе учились в Абби. Существуют прискорбные английские компромиссы: Париж обострил мое зрение. Скоро я оставлю все это позади.
[Февраль]
„Спраймонт и Дру“ выплатят мне аванс в пятьдесят гиней — в счет тех 15 процентов, которые я получу от продажи каждого экземпляра. Я спросил у Родерика, является ли такой гонорар стандартным для автора первой книги (если честно, мне, на самом-то деле, все равно, в такие времена хочется лишь одного — подержать в руках готовую книгу). Он посоветовал мне обзавестись литературным агентом и порекомендовал некоего Уолласа Дугласа, который только что основал собственную фирму, проработав перед этим несколько лет у Кертиса Брауна. Мы с Родериком отправились в его клуб („Савил“), выпить шампанского. Книга выйдет осенью. „Савил“ — заведение весьма цивилизованное; не попросить ли Родерика, чтобы он порекомендовал меня в члены?
Уоллас Дуглас человек упитанный, молодой (тридцать два? тридцать три?), говорит неторопливо с сильной шотландской картавостью. „Логан Маунтстюарт? — с любопытством произнес он. — Какая-нибудь шотландская примесь в крови?“. Несколько поколений назад, со стороны отца, ответил я. Шотландцы, как я заметил, всегда норовят выяснить это с самого начала. Он похож на располневшего Т. С. Элиота. Согласился принять меня в клиенты и избавил от пяти гиней аванса.
— Итак? — сказал он. — Что дальше?
— Собираюсь на время уехать в Париж.
— Хорошо, а как насчет нескольких статей? „Мейл“? „Кроникл“? Американские журналы берут о Париже все. Попробовать переговорить насчет вас?
Я вдруг ощутил прилив симпатии к этому уверенному в себе, полноватому прагматику. Сдается мне, мы с ним крепко подружимся.
— Да, пожалуйста, — сказал я. — Я все сделаю.
Чувствую, что моя жизнь, как писателя, — писательская жизнь, моя настоящая жизнь, — действительно началась.
Понедельник, 11 марта
Звоню Лэнд, приглашаю ее на завтрак. Мы встречаемся в Сохо, перед „Неаполитано“, едим тефтели со спагетти, выпиваем бутылку „Кьянти“. Я сообщаю ей мою новость, и на лице Лэнд отражается удовольствие, самая неподдельная радость. Она так счастлива за меня. Интересно, смог бы я повести себя с таким же великодушием, если бы мы с нею поменялись местами?.. Мы требуем вторую бутылку „Кьянти“ — вино уже ударяет мне в голову, — и я заговариваю о Париже, о том, что она могла бы приехать туда, как только я обзаведусь квартирой, что мой литературный агент — как мне нравится произносить это: мой литературный агент — собирается найти для меня работу в газетах и американских журналах, а потом, когда выйдет моя книга… я умолкаю, чтобы набрать побольше воздуху в грудь, и она улыбается мне. Я хочу только одного — поцеловать ее.
[Март]
Уоллас, — я уже называю его Уолласом, — договорился, что я напишу три статьи для „Тайм энд тайд“, а также, что совсем уж замечательно, для „Геральд трибюн“ (о „Литературной обстановке в Париже“); 30 фунтов за первые и 15 за вторую. Говорит, что, если статьи будут приняты хорошо, платить станут гораздо больше. Жду не дождусь и, однако же, обнаруживаю, что подыскиваю себе извинения, которые позволят отсрочить отъезд. История с Лэнд так ничем и не разрешилась: я не могу уехать в Париж, пока что-то не станет ясным, пока между нами не установятся хоть какие-то отношения.
Вторник, 2 апреля
Уже поздно, 11 вечера, я одиноко сижу в пустом купе, потягиваю из фляжки виски, а поезд, выскочив из Ватерлоо, погромыхивает по скудно освещенным пригородам Лондона, направляясь в Тилбери. К рассвету буду в Париже.
Мы с Лэнд пообедали в „Превиталис“, а после она отправилась на вокзал, проводить меня. Я все пытался добиться, чтобы Лэнд назвала дату своего приезда, однако она говорила только о выборах, о Рамсее Макдональде, Оливере Ли, избирательном округе и так далее. Поезд должен был вот-вот уже отойти, когда я затащил ее за нагруженную мешками с почтой багажную тележку и сказал: „Лэнд, ради всего святого, я люблю тебя“, — и поцеловал. Что ж, она ответила на мой поцелуй, мы прервались, лишь когда двое носильщиков начали посвистывать, глядя на нас. „Приезжай в Париж, — сказал я. — Я напишу тебе, как только устроюсь“. „Логан, у меня работа“. „Приезжай на уик-энд“. „Там видно будет, — сказала она. — Пиши“. Она сжала мое лицо в ладонях и поцеловала меня в кончик носа. „Логан, — сказала она, — у нас еще столько времени впереди“. Nunc scio quid sit Amor [Теперь я знаю, что такое любовь].
