[Апрель]
Вчера вечером отправился к Анне в „Дом Шанталь“, но что-то пошло не так, и она это почувствовала. „Все хорошо? — спросила она. — Tout va bien?“. Я заверил ее в этом, притянул, как бы собираясь доказать это, к себе, однако было ясно, что продолжения не последует. Я вылез из постели, прошелся по комнате. Потом налил себе стакан вина. Анна сидела, с голой грудью, в кровати, не спуская с меня глаз.
— Есть кто-то еще, кто вам нравится? — спросила она. — Здесь, в Париже.
— Нет, есть одна девушка в Лондоне… — я решил рассказать ей все. — Мы с ней знакомы сто лет. Вместе учились в университете. Она не красавица. Умная — это да. Семья у нее очаровательная. Она никак не идет у меня из головы.
— Подойдите, расскажите мне про нее.
Я присел на кровать, мы пили вино, курили, и я с полчаса рассказывал ей о Лэнд. Потом время мое истекло и, целуя ее на прощанье, я прижался к ней, и обнаружил, что сила моя вернулась, и пожалел, что потратил впустую большую часть двух отведенных мне часов. Я сказал, что через пару дней зайду снова (она теперь работает пять дней в неделю). И все же, заклятие Лэнд разрушено.
[Апрель]
Поселился в отеле „Рембрандт“ на рю де Бью-Артс. За 50 франков в день мне отвели под самой крышей спаленку и гостиную, кроме того, за дополнительные 5 франков я могу в любое время получать наполненную горячей водой жестяную ванну. Это почти не хуже собственного жилья. Бен оставил свою квартиру на рю де Гренель, теперь он живет в одной комнате, над своей новой галереей — для меня там просто нет места. Галерея находится на рю Жакоб и называется „Братья Липинг“, — он говорит, что „Братья“ внушает мысль о давности существования, о семейном бизнесе. Брат-то у него имеется — Морис, — намного старший его, юрист не то бухгалтер, по-моему, проживающий в Лондоне. Уоллас ухитрился добиться для меня ежемесячной статьи в „Меркьюри“, десять гиней за каждую. Большого энтузиазма „Меркьюри“ у меня не вызывает — над этой газетой витает дух трубочного табака, пива и волглого твида, — однако нищим выбирать не приходится.
Среда, 8 мая
Вернисаж в „Братьях Липинг”. Я прихожу в семь вечера — никого. Бен очень нервничает, его тревожит качество выставленных картин. У него есть Дерен, два небольших Леже, масса отвратительных русских полотен и маленький рисунок Модильяни. В следующую пару часов заходят и уходят человек, примерно, десять, однако продать ничего не удается. Я покупаю за пять фунтов Модильяни и отказываюсь принять скидку. Бен впадает в уныние, я бормочу обычные общие места, Рим не в один день построился и так далее.
В конце концов, веду его в „Флори“ выпить шампанского.
— Думай о том, чего ты уже достиг.
— Думай о том, чего достиг ты: ты написал книгу.
— Господи-боже, а ты открыл в Париже собственную галерею. И ведь мы с тобой пока еще младенцы.
— Мне нужны наличные, — мрачно сообщает он. — Нужно покупать сейчас. Сейчас.
— Терпение, терпение, — я сам себе напоминаю незамужнюю тетушку.
Двое — знакомые Бена — останавливаются у столика, он представляет их: Тим и Алиса Фарино. Оба американцы. Тим — загорелый, симпатичный, быстро лысеющий. Алиса — маленькая, хорошенькая, лицо напряженно нахмурено, как будто каждое движение требует от нее слишком больших усилий.
— Вы не пришли ко мне на открытие, — корит их Бен: видимо, он хорошо их знает.
— Господи, я думал, оно на следующей неделе, — отвечает Фарино — врет он с легкостью.
— Мы забыли, — говорит Алиса. — И подрались. Сильно — пришлось потом подкрашиваться. Не являться же в таком виде в твою симпатичную новую галерею.
Фарино тут же краснеет, он явно не такой томный, каким хочет казаться. Мы все смеемся, напряженность разряжена.
У них здесь встреча с другими американцами, нас приглашают присоединиться к их компании, сидящей в глубине кафе. В суматохе рассаживания, да еще и потому, что я уже порядочно выпил, я не улавливаю ту дюжину имен, которые мне второпях сообщают. Я сижу рядом с крепким, квадратнолицым парнем с усами. Он очень пьян и то и дело покрикивает через стол на маленького мужчину с острым личиком: „Ты полон дерьма! Сколько же в тебе дерьма!“. Похоже, это у них такая инфантильная шуточка: оба гогочут и не могут остановиться. Бен отходит — он заметил сидящую в одиночестве знакомую. Я молча пью, мне хорошо, никто не обращает на меня никакого внимания, а на столе, точно по волшебству возникают все новые бутылки. Потом ко мне подсаживается Алиса Фарино, спрашивает, откуда я знаю Бена и что делаю в Париже. Когда я говорю, что ожидаю выхода в свет моей книги, она тянется через меня к квадратнолицему, дергает его за рукав и представляет нас друг другу. Логан Маунтстюарт — Эрнест Хемингуэй. Я знаю, кто он, но вида не подаю. В теперешнем его состоянии он едва способен связать два слова и потому речь его обращается в обидную пародию на английский язык, все сплошь „старик“ да „дружище“. Алиса говорит: „Не будь таким долбанным занудой, Хем. Из-за тебя о нас дурная слава идет“. Я решаю, что Алиса Фарино мне нравится. Отхожу, чтобы присоединиться к Бену, сидящему с молодой француженкой по имени Сандрин — фамилии я не уловил, — у нее бледное, длинное лицо, на котором застыло сдержанное, серьезное выражение. Подозреваю — с прозорливостью, которой меня иногда наделяет сильное опьянение, — что Бен к ней сильно неравнодушен. Когда я волоку его назад на рю Жакоб, он это подтверждает. Он без ума от нее, говорит Бен, и это мучает его, потому что у отца ее ни гроша, а сама она разведена, у нее маленький ребенок, мальчик. „Я не могу жениться по любви, — говорит он, — это расходится с моими планами“.
Он уходит в уборную, проблеваться, а я расхаживаю по комнате, разглядывая составленные у стен холсты. Эта комната даже меньше той, что была на рю Гренелль — кровать, письменный стол и картотечный шкафчик. Слоняясь по ней, я замечаю на столе конверт, надписанный знакомой рукой.
— Ты получил письмо от Питера? — спрашиваю я, когда Бен возвращается.
На бледном лице его появляется выражение немного неискреннее.
— Да, все собирался тебе сказать, но то одно, то другое… Он женился на Тесс.
Бен протягивает мне письмо. Все верно: они поженились и живут в Ридинге, Питер работает помощником редактора в „Ридинг ивнинг ньюс“. Тесс так и не помирилось с родителями, а отец Питера лишил его наследства. Пишет, что никогда не был так счастлив.
Меня пронизывает ревнивая зависть, за нею — укол тревоги. Почему Питер написал Бену и не написал мне? Может быть, Тесс во всем призналась?
— Скорее всего, тебя ожидает в Лондоне письмо, — говорит Бен, благослови его бог.
— Скорее всего, — соглашаюсь я.
Четверг, 9 мая
Выхожу из банка (с деньгами за Модильяни) и сталкиваюсь с Хемингуэем. „Париж — большая деревня“, — произносит он, и следом извиняется за свое поведение, говоря что в присутствии одного своего друга
[46]
неизменно „надирается в стельку и до паскудства“. Мы идем, наслаждаясь весенним солнцем, по бульвару Сен-Жермен, и Хемингуэй спрашивает, откуда я знаю Фарино. Я объясняю. „Тим главный бездельник Европы, — говорит он. — А она настоящая красотка“. Мы обмениваемся адресами (он, оказывается, женат) и уславливаемся встретиться снова. У нас обоих выходят осенью книги
[47]
— в конечном итоге, он, похоже, очень приятный человек.
