Выхожу в Южном Кенсингтоне из подземки, и кто же там стоит на посту? — Джозеф Даркер. Оба мы радуемся, увидев друг друга, — обмениваемся теплыми рукопожатиями, вспоминаем великие дни Всеобщей стачки. Даркер говорит, что у него уже двое детей и приглашает меня на чай — живет он все там же, в Баттерси.
[Июнь]
Даркер чувствует себя в моем обществе совершенно привольно, а вот его жена, Тильда, очень конфузится, так мне, во всяком случае, кажется. Это началось с первой же минуты знакомства да так и продолжалось. Она все время извиняется: за качество чая, за шумливость детей, за состояние садика позади дома. Мальчика назвали Эдуардом — „В честь принца Уэльского“, девочку — Этель. Мы сидим в шезлонгах посреди садика, без пиджаков, наблюдаем за ковыляющими, совсем недавно начавшими ходить детьми. Солнце пригревает, желудок мой наполнен кексом с цукатами и орехами, и я чувствую, как на меня снисходит покой пригорода. Может быть, так и следует жить? Скромный дом, надежная работа, жена, дети. А вся эта бессмысленная борьба, честолюбивые притязания…
— Извините за кекс, мистер Маунтстюарт, он немного подсох.
— Он на редкость вкусен. И, пожалуйста, зовите меня Логаном.
— Не хотите еще бутербродов? Боюсь, у нас остался только рыбный паштет.
Когда она уводит детей в дом, Даркер, в свой черед, извиняется за нее, отчего все становится только хуже. „Она хорошая мать, — говорит он. — Много работает, содержит дом в чистоте“. Потом наклоняется ко мне. „Я очень люблю ее, Логан. Встреча с Тильдой сделала меня другим человеком“. Понятия не имею, как следует реагировать на такое заявление. „Ты везучий человек, Джозеф, — в конце концов, произношу я. — Надеюсь, мне выпадет хотя бы половина твоего везения“. Он кладет мне руку на плечо, стискивает его. „И я надеюсь“, — говорит он, явно довольный.
Он чистосердечный человек, Джозеф Даркер, однако я задумываюсь о моих отношениях с ним, — не потому, что испытываю какие-либо сомнения, а просто затем, чтобы в них разобраться. Я не отношусь к нему свысока, не пытаюсь показать, какой я замечательный эгалитарист — сижу вот, пью чай с простым полицейским. Я не стал бы распространяться об этом визите, как наверняка сделал бы человек вроде Хью Фодергилла, который выставлял бы эту дружбу напоказ, точно знак отличия. Так почему же я здесь? Он пригласил меня, я принял приглашение. Полагаю, я сделал это потому, что мы оба получаем что-то от общения друг с другом.
[Сентябрь]
Летние разъезды. Июль — с Беном в Берлин, рыскали там по галереям. Купил по его совету маленькую, похожую на самоцвет акварель нового для меня художника по фамилии Клее. По ночам на улицах яростные драки между сторонниками разных политических партий. Затем поездом в Вену, наконец-то, — поездки в Тироль — Куфштайн, Галль, Кицбюэль. После Зальцбург — Бад-Ишль — Гмунден — Грац. В августе — Шотландия, как обычно, Килдоннан под Галашилсом. Охотников к Дику съехалось больше, чем когда-либо. Я махнул рукой на притворство, объявил себя к боевым действиям непригодным и проводил время, гуляя, рыбача или отправляясь автобусом в долину Туида, в маленькие солидные фабричные городки, ютящиеся среди отлогих холмов. По вечерам — много вина и веселья. Там гостили и Ангус [Касселл] с Лотти. Лотти явно неравнодушна ко мне. Как-то вечером мы остались одни в гостиной, и я — был навеселе — поцеловал ее. Утром я благоразумно извинился, но она и слышать ничего не захотела.
Воспоминание: день сильной, но бодрящей жары. Я иду по берегу мелкой, стремительной, коричневой, точно чай, речки, притока Туида, в руке у меня удочка, ищу заводь. Когда смотришь с солнцепека, тени, лежащие между приречными деревьями, кажутся чернильно-черными, точно вход в пещеру. Отыскиваю заводь, втыкаю бутылку пива в прибрежный водоворотик и около часа ужу, — три мелких форели, которых я бросаю обратно в воду. Съедаю хлеб с сыром, выпиваю ледяное пиво и ухожу полями обратно в Килдоннан, солнце светит мне в спину. День полного одиночества, покоя, совершенной красоты реки. Род счастья, которое мне следовало бы вкушать почаще.
Вторник, 22 октября
Неплохо продвинулся с романом: он будет не длинным, но полным напряжения и движения. Все еще не знаю, чем он закончится, — и ни малейшего представления о названии. Появились гранки „ВЧ“. Скоро я буду там — скоро.
Отправляюсь в Хампстед, обедать у Фодергиллов. Лэнд выглядит усталой, говорит, что приходится много работать, — у Ли масса дел в новом правительстве
[51]
. Она знакомит меня с человеком по имени Геддес Браун — ему за тридцать — художник. Тревожный звоночек: он гибок, мускулист, как профессиональный боксер, со светлыми вьющимися волосами. Что-то в его повадке выдает колоссальную самоуверенность.
У Фодергиллов я чувствую себя совершенно раскованно — это моя вторая семья, идеальная. Насколько иным был бы я, если бы вырос в такой среде? Рассказываю Вернону о поездке в Берлин, упоминаю о покупке Пауля Клее (Пауля кого? Спрашивает он — блаженная обособленность английской культуры). Геддес Браун, будьте уверены, знает, кто такой Пауль Клее — мы получаем импровизированную десятиминутную лекцию. Он хвалит мой вкус: внезапно я становлюсь в его глазах вполне приемлемым человеком. Затем Хью беседует со мной о политике, я киваю, соглашаясь с тем, что Муссолини чудовище, тянусь через стол, чтобы поднести спичку к энной по счету сигарете Урсулы. Но где же Лэнд и Геддес Браун? На террасе, смотрят на звезды. А-га.
Среда, 30 октября
Маму, похоже, немного встревожила телеграмма от мистера Прендергаста, который сейчас в Нью-Йорке. Зачитывает ее: „Финансовый хаос на рынке ценных бумаг. Срочно нужны наличные“. „Наличные? — говорит она. — У меня нет наличных“. Займи у банка, отвечаю я, и поднимаюсь наверх, чтобы поработать над романом. И тут меня вдруг осеняет название. „Конвейер женщин“.
1930
Среда, 1 января
Встречаю новое десятилетие и новый год средней руки похмельем. (Прошлая ночь: коктейли у Фодергиллов, обед с Родериком в „Савое“, полночь в клубе „500“. Спать улегся в 3 часа ночи).
Обзор 1929-го. Любовная интрига в Париже. Благословение собственных комнат в отеле „Рембрандт“. Анна-мания и загадка Анны-Полковника. Сосредоточенность на чувстве к Лэнд. „Сосредоточенность на чувстве к Лэнд“. Тьфу! Все нарастающая любовь к Лэнд. Издательство приняло „ВЧ“. Начал „КЖ“. Разочарование, вызванное задержкой книги. Серьезная, довольно прибыльная журналистика.
Новые друзья: Алиса Фарино, Джозеф Даркер, Лотти Эджфилд (?).
Друзья в отставке: Питер, Тесс, Хью Фодергилл.
Потерянные друзья: ни одного.
Вывод: год больших обещаний — достижения, увы, мне все еще не даются. Настоящее начало писательской карьеры. Заработал деньги. 1929-й доказал, что я могу жить моим пером.
