1941
Среда, 31 декабря
Итоги года. Фрейя и Стелла спят. Я сижу у себя в кабинетике под крышей, шторы опущены — затемнение, — на столе передо мной бутылка виски.
Война. Война, война. Никак я этого не уразумею. Подавлен новостями с Востока
[120]
. Пирл-Харбор меня порадовал. Он, наконец, вынудил американцев действовать, и я впервые позволяю себе думать о том, что эта война завершится — победой. Спасибо тебе, Хирохито.
В марте покончила с собой миссис Вулф — утопилась à la Тесс в реке Уз. Приняла смерть от воды. И Джойс умер в этом году в Цюрихе, как говорят, больной, ослепший, преждевременно одряхлевший. К слову об этом:
Здоровье: в основном неплохое. Удалили два зуба, в сентябре — инфлюэнца. Слишком много пью.
Семья: и Фрейя, и Стелла на удивление благополучны. Лайонела видел за этот год только три раза — позор.
Работа: Вандерпол — ПИЗМ класса А. Трачу многие часы на испанские бюллетени. Фрейя переняла мои рецензентские обязанности в „СиД“ за 20 фунтов в неделю. Я указал на то, что делал ту же работу за 30 процентов этой суммы. Родерик и глазом не моргнул, — это он наказывает меня за отсутствие „Лета“. Написал для „Горизонта“ большую статью о Верлене (Сирил очень хвалил, однако она еще не напечатана). Кое-какие рецензии в газетах, впрочем, при 55 фунтах в месяц от ОМР плюс жалование Фрейи, плюс свалившийся на меня с неба Миро, мы сейчас обеспечены лучше, чем когда бы то ни было.
Дом: крепкие новые двери и окна на Мелвилл-роуд
[121]
— теперь мы спим намного спокойнее. Сны об Испании. Кто нынче пьет в „Чикоте“? Пытаюсь представить себе Париж, наполненный нацистскими солдатами.
В конечном итоге, год потрачен впустую. Я попросил Флеминга о переводе в другой отдел, но он сказал, что я представляю слишком большую ценность для Иберийского полуострова.
Друзья: Бен (как и всегда), Питер (мы немного отдалились один от другого), Ян (я, и правда, не могу не считать его другом), Дик (потерян из виду). Хотя друзья мне, в сущности не нужны, у меня есть Фрейя.
Размышления общего характера. На мне форма, я вношу крохотный вклад в завершение этой бесконечной войны. Моя профессия — писатель — временно забыта. Я платежеспособен — благодаря добровольческому резерву ВМС и Хуану Миро (и Фаустино), однако французские мои гонорары вне пределов достижимости. Нужно больше читать. Я, наконец, принялся за испанский роман Хемингуэя [„По ком звонит колокол“] — беда да и только. Что на него нашло, почему он так плохо пишет?
Решения: меньше пить. Боюсь, эта война превратит меня в алкоголика. Придумать книгу, которую мне действительно захочется написать (иными словами, забросить „Лето в Сен-Жан“, дурак ты этакий).
Любимое место: Мелвилл-роуд.
Порок: откладывание чего бы то ни было на потом.
Вера: любовь к Фрейе и Стелле.
Стремление: пройти эту войну и написать что-то действительно стоящее.
Мечтание: проехать на юг из Парижа в Биарриц, а оттуда к Атлантике — в обществе Фрейи, и чтобы в „Палэ“ меня ждал номер.
1942
Пятница, 20 февраля
Завтрак с Питером [Скабиусом]. Вид у него измученный, больной. Говорит, что его с Тесс дети живут у его родителей. В их доме в Марло он оставаться не может — там все напоминает о Тесс. Он жутко разругался с ее отцом, Клафом, который орал и визжал на Питера, они едва не подрались. Я посочувствовал: ужасная история, кошмарная трагедия. Потом Питер сказал, что готовится перейти в католичество.
Я: С какой стати?
ПИТЕР: Чувство вины. Думаю, это я так или иначе довел Тесс до смерти.
Я: Не говори глупостей. Она же не покончила с собой, правильно?
ПИТЕР: Я никогда не смогу обрести уверенность в этом. Но даже, если все вышло случайно, не сомневаюсь, — оказавшись в воде, она рада была умереть.
Я сказал, что ему нужен не пастор, а психиатр. Он ответил, что хочет вернуть в свою жизнь Бога. Я спросил, ладно, а чем тебя не устраивает Бог, с которым ты вырос — англиканский? Он слишком мягок, ответил Питер, слишком рассудителен и понимающ, да и вмешиваться, на самом-то деле, ни во что не желает — больше похож на идеального соседа, чем на божество. Мне нужно ощущать страшный гнев Господень, кару, которая меня ожидает, сказал он. А мой англиканский Бог просто примет грустный вид и устроит мне нагоняй.
— Ты посмотри на нас, — придя в отчаяние, сказал я. — Вот сидим мы с тобой, два получивших хорошее образование человека, два умудренных жизнью писателя, и разговариваем о Боге на небесах. Это же полное мумбо-юмбо, Питер, от начала и до конца. Если хочешь, чтобы тебе получшало, можешь с таким же успехом принести богу солнца Ра козла в жертву. Смысла будет ровно столько же, сколько в твоих разговорах.
Он сказал, что я не понял: если в человеке нет веры, разговаривать с ним все равно что с кирпичной стеной. Я сознаю, что его „обращение“ есть вид покаяния — наказания, в котором он нуждается. Следом Питер сказал, что пишет книгу о Тесс и их совместной жизни.
— Книгу? Биографию?
— Роман.
Пятница, 27 февраля
Сегодня мне стукнуло тридцать шесть. Означает ли это, что я теперь человек средних лет? Возможно, я вправе отложить таковое обозначение до сорока. Фрейя испекла торт со взбитыми белками (раздобыла где-то несколько самых настоящих яиц) и воткнула в него три свечи красных и шесть синих. Стелла потребовала, чтобы задуть их позволили ей. „Сколько тебе лет, папа?“ — спросила она. Я пересчитал для нее свечи и ответил: „Девять“. Фрейя взглянула на меня: „Так ты, выходит, большой мальчик?“.
Если бы не война, я, наверное, мог бы назвать себя настолько счастливым, насколько это доступно человеку. Только две змеи и угрызают меня — Лайонел и мое писательство. С Лайонелом я вижусь все реже и реже, отчасти из-за работы, отчасти потому, что Лотти снова вышла замуж.
[122]
Лайонелу уже около девяти, почти совсем чужой мне ребенок. А другая забота: я чувствую, как мое métier
[123]
покидает меня. Ни малейшего желания писать что бы то ни было, кроме заказных статей. Возможно, мне следует дождаться окончания войны, и тогда я смогу все начать все сызнова.
