После двух, примерно, часов полета я ощутил, как наш бомбардировщик откололся от общей группы и начал снижаться. Чу сказал, чтобы я приготовился, и я встал у боковой двери, обвязал прикрепленную к чемодану длинную тесьму вокруг лодыжки, защелкнул карабин вытяжного троса на идущей вдоль потолка проволоке, вытащил из кармана вязаный шлем и надел его.
То был миг, когда мои страхи достигли чистейшей их формы. Я услышал, как голос внутри меня вопит: „Какого хрена ты тут делаешь, Маунтстюарт? У тебя жена и ребенок. Ты же не хочешь умирать. Зачем ты согласился на это?“. Я позволил голосу пустословить и дальше — это меня отвлекало, а ответов я все равно не имел. Чу выглянул в маленький иллюминатор и сказал: „Хорошая ясная ночь, сэр, в самый раз для прыжка“. Затем американский голос произнес: „Пять минут“ — и над дверью зажглась красная лампочка. Французы подняли по два растопыренных пальца — знак победы — и пробормотали пожелания удачи.
Чу распахнул дверь, нас охлестнуло холодным воздухом. Сквозь дверь я увидел важно обшаривающие небо прожектора. „Добрые старые швейцарцы, — сказал Чу. — Постреливают иногда из зениток порядка ради. Но зато прожектора всегда включают, чтобы нам было видно, где мы есть“. Над дверью зажглась зеленая лампочка. Чу хлопнул меня по спине, и я, подняв чемодан, прижал его к груди и шагнул в ночь, навстречу моему шестому прыжку с парашютом.
Ледяной ветер ударил в меня, я услышал над головой хлопок раскрывшегося парашюта и одновременно воздушный поток от винтов выдернул у меня из рук чемодан и тот, падая, больно рванул мою правую ногу. На один жуткий миг мне показалось, что я лишился ботинка. Крайне неудобно, когда болтающийся внизу чемодан дергает тебя за ногу, как какое-нибудь привязанное к лодыжке животное. Я услышал, как взревели двигатели „Либератора“, набиравшего высоту, чтобы присоединиться к остальным бомбардировщикам.
В небе стояла ущербная луна, стремительно неслись облака. Я различал однородного серовато-синего цвета поля с большими белесыми проплешинами нерастаявшего снега. Вдали виднелось плоское полотно Женевского озера и сам город с не очень толково выполненной светомаскировкой. Похоже, сбросили меня довольно точно.
Приземление получилось неприятное, я чуть не впоролся в небольшую купу деревьев, неуклюже плюхнулся на землю да еще и парашют протащил меня по ней ярдов примерно на тридцать. Переведя дыхание, я методично сгреб парашют, отстегнул подвесную систему и снял комбинезон. В чемодане у меня лежали пальто, шарф и фетровая шляпа. Я надел их: было холодно. Затем полчаса проискал где спрятать парашют с комбинезоном и кончил тем, что зарыл их в наметенный у каменной стены сугроб и разровнял, как мог, потревоженный снег, рассудив, что ко времени, когда их обнаружат, я уже буду в городе.
Я знал, в какой стороне находится Женева, и пошел краем полей, пока не достиг ворот, выходивших на узкую проселочную дорогу. По ней я добрался до перекрестка, на котором стоял столб с услужливым указателем „Genève, 15 kms“. Я понимал, что это самое опасное для меня время — бизнесмен с чемоданом, один в полях посреди ночи — если меня остановят и начнут задавать вопросы, я не смогу объяснить, кто я и что здесь делаю. Мне необходимо было как можно скорее добраться до города и смешаться с его жителями, став неотличимым от них. Я шел, дороги были совершенно пусты, никакого движения. Примерно через час я добрался до окраины деревни. Табличка гласила: „Каруж“. Было уже четыре утра.
Я отыскал вблизи дороги деревянный сарай и решил подождать в нем, пока не рассветет и деревня не начнет оживать, — я рассудил, что оказавшись среди даже немногих людей, буду привлекать к себе меньше внимания. А может быть, где-то здесь есть железнодорожная станция или остановка автобуса. У меня была с собой фляжка виски и немного овсяных печений — так что я, дрожа, уселся в углу сарая и стал грызть печенье, запивая его виски.
Когда посветлело, я старательно почистился, стер грязь с ботинок и обшлагов брюк. Если тебе нужно оставаться неприметным, грязь способна свести все твои усилия на нет. Затем, около половины восьмого, я вышел в деревню, надеясь, что выгляжу, как человек, спешащий на поезд. Деревня, по счастью, оказалась не маленькой — тут имелась придорожная харчевня, почта — кафе и булочные были уже открыты: я шел по улице, не привлекая озадаченных взглядов. Дойдя до автобусной остановки, я занял очередь и спросил у какого-то подростка, довезет ли меня этот автобус до Женевы. Он ответил, что довезет — похоже, мой французский испытание выдержал.
Подошел автобус, я влез в него, купил билет, занял сиденье. В первый раз я позволил себе немного расслабиться и ощутил малый, но приятный прилив гордости, омывший меня. Фаза один завершена. Я глядел в окно на проплывающие мимо пригороды Женевы: самое опасное позади. Теперь надо просто заняться моей работой.
С автобуса я сошел на маленькой площади, сочтя, что уже добрался до центра, и с помощью бывшей при мне карты города, отыскал дорогу в отель „Коммерческий“. К этому времени я успел обратиться в одного из служащих, в своих пальто и шляпах спешащих в начале дня на работу. Я вошел в вестибюль отеля и сразу же вышел. С портье беседовали двое полицейских.
Это могло быть обыкновенной рутиной, совпадением или невезением. Возможно, мне следовало просто подойти к стойке и представиться, но я счел это глупым и ненужным риском. Я зашел за угол и увидел полицейский фургон с полудюжиной ожидающих чего-то людей. Это уже выглядело зловеще. Я пошел по смежным улицам, отыскивая другой отель — не слишком роскошный и не слишком захудалый. И, наконец, нашел: отель „Космополит“ — я счел это название добрым знаком.
Большую часть дня я провел в номере, стараясь успокоиться, оценить мое положение. После полудня поспал. А потом позвонил в отель „Коммерческий“ и отменил заказ номера, сказав, что вынужден задержаться в Мадриде.
Вечером я отправился в ресторан, съел телячью отбивную с жареной картошкой, запив их стаканом пива. Прогулка по улицам Женевы оставила ощущение непривычное. После десяти вечера вступает в силу затемнение (выключаются уличные фонари), однако делается это скорее из чувства долга, чем по необходимости. Жизнь города полна ограничений — это видно даже по еде: пиво оказалось водянистым, а половину картошки я оставил на тарелке, как несъедобную, — и тем не менее, вся здешняя атмосфера близка к нормальной. Война идет где-то еще и даже не близко, ощущение владеющего людьми скрытого напряжения, постоянной, сосущей тревоги в самой глубине сознания, которая так заметна в Лондоне, здесь отсутствует. Я вернулся в отель и хорошо выспался.
Утром позвонил в банк „Фелтри“, чтобы увериться, что встреча, назначенная на утро понедельника, состоится. „Ah, oui, Monsieur Peredes, — сказала секретарша. — C'est noté“
[137]
. Что же, пока все хорошо.
После полудня я спустился вниз, погулял вдоль озера, потом выпил чашку кофе и съел кусок яблочного пирога. Помню, я размышлял о том, как все это причудливо, — я здесь, в Женеве, изображаю уругвайского судовладельца. Я почувствовал, как в горле у меня закипает смех, и на миг ощутил — быть может, она-то и влечет к себе всех настоящих шпионов, — стихию игры, бушующую под поверхностью всего этого риска и серьезности намерений, ощутил опьянение ею. В конечном счете, чем я здесь занимаюсь? — играю в прятки.
