Несколько раз мы с ним обедали вместе — странной, должно быть парой мы выглядели, проходя по улицам верхнего Ист-Сайда. По его словам, с Лотти все хорошо, впрочем, я чувствую, что видится он с ней нечасто. Две ее дочери от Леггатта — как же их зовут-то? — процветают: одна вот-вот закончит школу, другая работает кем-то вроде секретарши в журнале мод. То есть жизнь продолжается.
Сидим в ресторане и пытаемся вести непринужденную беседу. Пытаемся: интересно, сможем ли мы когда-либо узнать друг друга настолько, что нам больше не придется предпринимать усилия обратить наши разговоры в нечто инстинктивное, бездумное. Но, говорю я себе, с какой стати это вообще должно произойти? С моими родителями я никогда подобной легкости не испытывал: я ее не ожидал и они тоже. Вследствие развода с Лотти, Лайонел — человек для меня практически чужой. То, что он мой сын, плод моего союза с Лотти, кажется почти невероятным. С Гейл у меня были отношения куда более близкие. Если честно, я буду рад, когда он покинет мою квартиру — рад, но, разумеется, не без чувства вины.
Письмо от Марцио и Мартина — у них серьезные затруднения с моим первым вариантом сценария. Еще бы не затруднения — впрочем, не такие серьезные, как у меня. Неблагодарная, каторжная работа: чувствую, голливудский период моей жизни только что завершился.
1961
Воскресенье,1 января
Встретил Новый Год у Джанет и Колоковски. Большая, шумная, хмельная, гнетущая вечеринка. Перед ней я заскочил промочить горло к Лайонелу, в его квартиру на Джейн-стрит. Ему кажется, что он нашел для себя новую группу — „Цикады“, фолк-трио. Хочет переименовать ее в „Мертвые души“. Как это, сказал я, в честь романа Гоголя? Какого романа? Великого романа Гоголя, „Мертвые души“, одного из величайших, когда-либо написанных. Ты хочешь сказать, что уже есть роман под названием „Мертвые души“? МАТЬ! Он бранился и пустословил: таким возбужденным я его еще ни разу не видел. Отнесись к этому, как к плюсу, посоветовал я: если ты о нем не знаешь, шансов, что знают другие, не так уж и много — а на тех, кто знает, это произведет впечатление. По-моему, отличное название для поп-группы, сказал я. Мои слова подняли его настроение, на лице Лайонела появилась широченная улыбка — и на один мучительный миг я увидел в нем себя, а не Лотти и Эджфилдов. Колени мои ослабли, целый рой смешанных эмоций накатил на меня — облегчение, за ним чувство страшной вины, ужаса и, полагаю, атавистическое шевеление почти что любви. Появился один из участников группы — нечесаный молодой человек в свитере и вельветовых брюках, — и миг этот миновал. Лайонел проиграл для меня несколько магнитофонных записей музыки „Мертвых душ“, — я издавал уместные одобрительные звуки. Он хочет ввести меня в свой мир, разделить его со мной, а я должен прилагать все старания, чтобы как-то на этот мир реагировать. Это самое малое, что я могу сделать.
На вечеринке сцепился с Фрэнком [О’Хара]. Должен сказать, он в последнее время невероятно полюбил ввязываться в споры и впадает при этом в неистовую запальчивость — до того, что кое-кто его уже и побаивается. Разумеется, главным горючим для наших препирательств, как и для любого спора, было спиртное. Я сказал, что всякий раз, как я проникаюсь интересом к новому художнику, у меня неизменно возникает желание взглянуть на самые ранние его работы, даже на юношеские. Почему это? — подозрительным тоном осведомился Фрэнк. Ну, сказал я, потому что ранний дар — преждевременное развитие, назови его как хочешь, — дает, как правило, хороший ориентир при рассмотрении дара более позднего. Если в ранних работах ничего талантливого не наблюдается, это, пожалуй, делает неосновательными притязания работ более поздних, так я считаю. Херня, сказал Фрэнк, ты просто слишком цепляешься за традиции. Взгляни на де Кунинга, сказал я: его ранние работы производят по-настоящему сильное впечатление. Взгляни на Пикассо, когда он еще учился в школе живописи — потрясающе. Даже ранние вещи Франца Клайна, и те хороши, — что объясняет, почему хороши и поздние. А взгляни на Барнетта Ньюмена — безнадежен. И взгляни, наконец, на Поллока — этот и картонной коробки нарисовать не способен, — чем и объясняется все дальнейшее, тебе не кажется? Иди ты на хер, взвился Фрэнк, конечно, Джексон умер, и мудаки вроде тебя норовят обкорнать его, довести до собственных размеров. Глупости, ответил я: я высказывал то же мнение, когда Джексон был еще жив-здоров. Он — красное дерево, сказал Фрэнк, а вы просто кустики да побеги. И он повел рукой в сторону дюжины испуганных художников, столпившихся вокруг нас, чтобы послушать, как мы ругаемся.
Познакомился там с хорошенькой женщиной — Тэтси? Джени? — и мы обменялись с ней в полночь многообещающим поцелуем. Она записала для меня свое имя и номер телефона, да только я потерял бумажку. Может быть, Джанет сумеет отыскать эту даму? Я слишком много выпил — голова болела, тело сотрясала какая-то нервная дрожь. Новогоднее решение: сократиться по части пьянки и таблеток.
Понедельник, 27 февраля
День моего рождения. № 55. Открытка от Лайонела, еще одна от Гейл. „Счастливого дня рождения, дорогой Логан, и не говори маме, что получил эту открытку“. Дабы отпраздновать событие, тяпнул за завтраком водки с апельсиновым соком, потом, в первые офисные часы, — два стаканчика джина. Ленч в „Бимелманс“, тоже не без спиртного — два „негрони“. В полдень раскупорил для сотрудников бутылку шампанского. Чувствуя себя захмелевшим, принял две таблетки „декседрина“. Два „мартини“, прежде чем отправиться на свидание с Наоми [женщиной с вечеринки]. Вино и граппа в „Ди Сантос“. У Наоми болела голова, так что я проводил ее до квартиры и не остался. Сижу вот теперь за большим бокалом виски с содовой, из граммофона льется Пуленк, — сейчас приму две таблетки „нембутала“, которые отправят меня в царство снов. Счастливого дня рождения, Логан.
Понедельник, 3 июля
Глубоко потрясен смертью Хемингуэя.
[186]
Ужасающая, раздирающая душу, леденящая жестокость всего случившегося. Герман [Келлер] сказал, что он буквально снес себе голову. Два ствола дробовика. Вся комната в кусочках разлетевшихся мозгов и костей, в брызгах крови. Если это символ, то чего? Все горести от мозга — так развали его. Я вспоминаю Хемингуэя в Мадриде, в 37-м: его энергию и страстность, доброту ко мне, то, как он воспользовался своей машиной, чтобы найти Миро. После „По ком звонит колокол“ — воистину плохо, Хемингуэй сбился с пути, — романов его я читать не мог, однако рассказы были чудесны и чудесно вдохновляли при первом прочтении. Был ли то единственный момент в его карьере, когда на него пало подлинное благословение? А потом ничего — Джексон Поллок американской литературы. Герман, который знаком с людьми, близкими к его семье, говорит, что под конец он походил на маленького, хрупкого, седенького призрака. Разрушенного шоковой терапией. Черт подери: я и сам бывал в этих темных местах и кое-что знаю о мучениях, которые можно там претерпеть. Впрочем, ЭШТ мне, слава Христу, испытать не пришлось. Конечно, Хемингуэй был еще и хроническим забулдыгой — из тех, кто весь день держит себя на взводе, на самом краешке опьянения, но в стельку не напивается. И посмотри, к чему это его привело. Шестьдесят один год — всего на шесть лет старше меня. Чувствую себя ни в чем не уверенным, нервничаю. Позвонил Герману, и мы договорились о встрече. Довольно забавно — мне хочется в эти мгновения, пока в душе все не улеглось, находиться в обществе другого писателя — еще одного представителя нашего племени.
