Питер Китинг пребывал в изумлении. Внезапный интерес Доминик к его карьере был поразительным, льстил ему и приносил огромные доходы; все повторяли ему это, но время от времени он совсем не чувствовал себя ни изумлённым, ни польщённым, он чувствовал себя не в своей тарелке.
Он старался избегать Гая Франкона.
— Как это тебе удалось, Питер? Как ты это сделал? — спрашивал Франкон. — Она, должно быть, просто с ума сходит по тебе! Кто бы мог подумать, что именно Доминик?.. И кто бы подумал, что она на такое способна? Она сделала бы меня миллионером, если бы проделала подобное лет пять назад. Ну конечно, отец не может внушить таких чувств, как… — он уловил мрачное выражение, появившееся на лице Китинга, и закончил высказывание иначе: — Как, скажем, поклонник.
— Послушай, Гай, — начал Китинг и остановился, потом вздохнул и пробормотал: — Гай, пожалуйста, не надо…
— Понимаю, понимаю, понимаю. Не следует опережать события. Но чёрт побери, Питер, entre nous
[5]
, это же равносильно публичной помолвке? Даже больше. И громче. — Затем улыбка сползла с его лица, и оно стало искренним, спокойным, явно постаревшим и, что бывало нечасто, осветилось подлинным достоинством. — Я доволен, Питер, — сказал он просто. — Я и хотел, чтобы всё было так. Вообще-то я полагаю, что люблю Доминик. И это приносит мне счастье. Я знаю, что оставляю её в надёжных руках. Её, а со временем и всё остальное…
— Послушай, старина, ты извинишь меня? Я в такой жуткой запарке… Сегодня спал только два часа… знаешь, фабрика Колтона. Господи! Вот это работёнка! И всё благодаря Доминик — это же с ума сойти можно! То ли ещё будет! Ты ещё не видел, что получается. И не видел сумму прописью.
— Доминик — просто чудо! Но скажи мне, почему она это делает? Я спрашивал её саму, но ничего не понял из того, что она говорила, она несла такую белиберду — ты же знаешь, как она это умеет.
— Ну и что, пока она так себя ведёт, нам беспокоиться не о чем.
Он не мог сказать Франкону, что ответа у него нет; не мог выдать, что не виделся с Доминик наедине уже несколько месяцев, что она отказывается встречаться с ним.
Он вспоминал свой последний разговор с ней наедине, это было в такси после встречи с Тухи. Он вспоминал безразличное спокойствие её оскорблений — наивысшее презрение, оскорбление без всякого гнева. После этого он мог ожидать всего, только не того, что она станет его глашатаем, рекламным агентом, его, можно сказать, сутенёром в юбке.
Он часто видел её после того, как она начала свою непрошеную кампанию; его приглашали на её вечера — и представляли будущим клиентам; но ему не разрешалось побыть с ней наедине ни секунды. Он пытался поблагодарить её — и хорошенько порасспросить. Но не смог навязать ей разговора, который она не желала возобновлять, среди толкавшейся вокруг них толпы любопытных гостей. Ему оставалось лишь продолжать любезно улыбаться, в то время как её рука случайно ложилась на чёрный рукав его смокинга; касаясь его бедром, она выглядела вызывающе близкой, ощущение близости усиливалось ещё и тем, что она, казалось, не замечала этого, рассказывая восхищённому кружку слушателей о своих впечатлениях от здания «Космо-Злотник». Слушая завистливые реплики друзей и знакомых, он с горечью отмечал, что был единственным человеком в Нью-Йорке, который знал, что Доминик Франкон в него не влюблена.
Но он знал опасное непостоянство её настроений, а такое настроение было слишком ценным, чтобы его портить. Он избегал встреч с нею и посылал ей цветы; он плыл по течению и старался не думать об этом, но оставалось лёгкое чувство беспокойства — чувство неопределённости.
Однажды он случайно встретил её в ресторане. Увидел, что она завтракает одна, и воспользовался этой возможностью. Он подошёл к её столику, решив вести себя как старый друг, который помнит только о её невероятном благоволении. После ряда весёлых комментариев по поводу своего везения он спросил:
— Доминик, почему ты отказываешься видеться со мной?
— Но для чего мне с тобой видеться?
— Господи всемогущий!.. — Это вырвалось у него непроизвольно, с довольно сильным призвуком долго сдерживаемого гнева, который он поспешно смягчил улыбкой. — Разве ты не считаешь, что задолжала мне возможность поблагодарить тебя?
— Ты меня благодарил. Много раз.
— Да, но ты не думаешь, что нам стоит встретиться наедине? Разве ты не считаешь, что я могу быть слегка… озадачен?
— Об этом я не подумала. Да, наверное, можешь.
— Ну и?..
— Что — ну и?
— Что это вообще такое?
— Вообще? Полагаю, на данный момент тысяч пятьдесят…
— Ты становишься невыносимой.
— Хочешь, чтобы я прекратила?
— О нет! То есть не…
— Не заказы. Прекрасно. Они не прекратятся. Даю тебе слово. Так о чём же нам говорить? Я кое-что делаю для тебя, и ты доволен, что я это делаю, — мы действуем в полном согласии.
— Какие странные вещи ты говоришь! Это и преувеличение, и недооценка, разве нет? Конечно, в согласии, а как же иначе? Ты же не ожидала, что я буду протестовать против твоих действий, правда?
— Нет. Я не ожидала.
— Но согласие не то слово, чтобы поведать то, что я чувствую. Я ужасно благодарен тебе, у меня просто голова идёт кругом… это была такая неожиданность… видишь, я глупею на глазах… я знаю, ты этого не перевариваешь… но я так благодарен тебе, что не знаю, что с собой делать…
— Прекрасно, Питер. Вот ты меня и поблагодарил.
— Понимаешь, я никогда не льстил себе и не считал, что ты ценишь мою работу, думаешь о ней и вообще замечаешь её. А потом ты… поэтому я так счастлив… Доминик, — спросил он, и голос его слегка дрогнул, потому что этот вопрос был как крючок на длинной незаметной леске, и он знал, что это и есть настоящая причина того, почему он чувствует себя не в своей тарелке, — ты действительно считаешь, что я великий архитектор?
Она слабо улыбнулась и ответила:
— Питер, если кто-то услышит, что ты об этом спрашиваешь, то будет хохотать. Особенно потому, что ты спрашиваешь об этом меня.
— Да, я знаю, но… ты действительно думаешь обо мне так, как говоришь?
— Но это действует.
— Да, но разве поэтому ты выбрала меня? Потому, что считаешь меня хорошим архитектором?
— Но ведь ты идёшь нарасхват, как горячие пирожки. Разве это не доказательство?
— Да… Нет… Я имею в виду… совсем другое… Я имею в виду… Доминик, мне бы хотелось, чтобы ты сказала хоть раз, только раз, что я…
— Послушай, Питер, мне пора бежать, но перед тем как уйти, я должна сказать тебе то, что ты, скорее всего, услышишь от миссис Лонсдейл завтра или днём позже. И помни, что она сторонница запрета алкогольных напитков, любительница собак, ненавидит курящих женщин и верит в переселение душ. Она хочет, чтобы её дом был лучше, чем у миссис Перди, — дом Перди строил Холкомб, — поэтому, если ты скажешь ей, что дом Перди выглядит претенциозно и что подлинная простота стоит гораздо больших денег, у тебя всё получится. И ещё ты мог бы обсудить с ней вышивку по канве. Это её хобби.
