— Нет, обойдёмся без церемоний.
— Хорошо. Ты хочешь на мне жениться, Питер?
Он стоял, не шевелясь, потом тяжело опустился на стул. Он знал, что она не шутит.
— Если ты готов жениться на мне, — продолжала она тем же ровным, отстранённым голосом, — то это надо сделать немедля. Машина ждёт внизу. Мы отправимся в Коннектикут и вернёмся обратно. Это займёт около трёх часов.
— Доминик… — Ему хватило сил только на её имя. Он хотел, чтобы его парализовало. Он чувствовал, что жизнь бьётся в нём, как всегда, он старался усилием воли сковать свои мышцы, мозг, потому что хотел укрыться от ответственности сознательного решения.
— Питер, мы не притворяемся. Обычно люди сначала обсуждают доводы, чувства, а потом совершают поступки. Мы идём обратным путём. Если бы я сделала предложение как-то иначе, я бы обманывала тебя. Для нас это возможно только так. Никаких вопросов, условий, объяснений. То, о чём не сказано, уже заключает в себе ответ. Тем, что о нём не сказано. Тебе нечего обдумывать — только хочешь ты так поступить или нет.
— Доминик, — заговорил он, мгновенно сосредоточившись, словно шёл по доске, перекинутой через пропасть, — я понял только одно, я понял, что должен поступить, как ты: никакого обсуждения, никаких разговоров, только ответ.
— Да.
— Но я не могу, не могу совсем…
— Питер, это такой момент, когда негде укрыться. Негде спрятаться. Даже за словами.
— Вот если бы ты сказала одну вещь…
— Нет.
— Если бы ты дала время…
— Нет. Или мы сейчас спускаемся вниз, или забудем обо всём.
— Ты не должна обижаться, если я… Ты никогда не оставляла мне надежды, что могла бы… что ты… Нет, нет, этого я не скажу… Но что, по-твоему, я должен думать? Я здесь один и…
— Поэтому совет ты можешь получить только от меня. И я советую тебе отказаться. Я не играю с тобой, Питер, но я не хочу облегчать твою задачу, сняв своё предложение. Ты предпочёл бы вообще не иметь возможности жениться на мне. Но она у тебя есть. Сейчас. И решение за тобой.
Он больше не мог сохранять достоинство. Он опустил голову, упёрся кулаком в лоб.
— Доминик, почему?
— Причины ты знаешь. Однажды, давно, я тебе говорила о них. Если у тебя не хватает духу думать о них, не жди, чтобы я повторила.
Он тихо сидел с опущенной головой. Потом сказал:
— Доминик, когда женятся люди нашего круга, это новость для первой полосы газет.
— Да.
— Не лучше ли всё сделать как положено, с объявлением и свадебной церемонией?
— Я сильный человек, Питер, но не настолько. После ты можешь устроить приём, оповестить газеты.
— А сейчас ты ждёшь от меня только «да» или «нет»?
— Только этого.
Он долго сидел, подняв на неё глаза. Она тоже смотрела на него, но в её взгляде было не больше жизни, чем у взгляда с портрета. Ему показалось, что он остался один в комнате. Она терпеливо ждала, ничем не поступаясь, даже не прося поторопиться с ответом.
— Ладно, Доминик, да, — наконец сказал он.
Она с серьёзным видом приняла его согласие, кивнув головой. Он встал.
— Надену пальто, — сказал он. — Поедем в твоей машине?
— Да.
— Машина с открытым верхом? Не одеться ли потеплее?
— Нет. Возьми тёплый шарф. На улице слегка ветрено.
— Надо ли что-нибудь захватить с собой? Мы возвращаемся обратно сразу же?
— Мы там не задержимся.
Он не прикрыл за собой дверь, и она видела из гостиной, как он надевал пальто, укутывал шею шарфом, забросив конец за плечо. Он вышел в гостиную, держа в руках шляпу, и кивком головы пригласил её отправиться в дорогу.
На площадке он нажал кнопку вызова лифта и пропустил её в кабину. Его движения были точны, он действовал без колебаний, без радости, без эмоций. Он казался более чем когда-либо уверенным и мужественным.
Переходя улицу к месту, где стояла машина, он твёрдо и покровительственно взял её под локоть. Открыл дверцу машины и, когда она уселась за руль, молча устроился рядом. Доминик перегнулась через него, чтобы поднять ветровое стекло с его стороны.
Она сказала:
— Если будет дуть на ходу, прикрой форточку, чтобы не было слишком холодно.
Он сказал:
— Поедем по Грэнд-Конкурс, там меньше фонарей.
Она положила сумку ему на колени, когда заводила мотор. Внезапно антагонизм между ними исчез, осталось тихое ощущение безнадёжного товарищества, словно они оба стали жертвой одной безликой беды и были вынуждены помогать друг другу.
По привычке она ехала быстро и ровно, без рывков и спешки. Они сидели молча под мерный рокот мотора; не меняя позы, терпеливо дожидались указаний светофоров. Казалось, их нёс властный поток, который нельзя остановить, которому бесполезно противиться. На улицах появились первые признаки сумерек, их слабый намёк. Пожелтели мостовые. Магазины ещё были открыты. Засветилась реклама кинотеатров, замерцали красные лампы, втягивая в себя из воздуха последние остатки дневного света, и от этого на улицах ещё больше потемнело.
У Питера Китинга не было желания говорить. Он уже больше не казался Питером Китингом. Уже не искал тепла, не просил участия. Он ничего не требовал. Эта мысль пришла и ей в голову. Доминик взглянула на него, и во взгляде её светилось одобрение, почти нежность. Он твёрдо встретил её взгляд, она увидела, что он всё понимает, но не сказал ни слова. Только глаза сказали: «Конечно» — и всё.
Они уже выехали из города, и холодная бурая лента дороги стремительнее стлалась под колёсами. Он сказал:
— Дорожная полиция здесь свирепствует. На всякий случай приготовь журналистское удостоверение.
— Я больше не журналист.
— То есть?
— Я больше не журналист.
— Уволилась?
— Нет, уволена.
— Что это значит? Почему?
— Где ты был последние дни? Я думала, все уже знают об этом.
— Извини, в последнее время я отключился от всего.
Чуть позднее она попросила:
— Достань мне сигарету. В сумочке.
Он открыл сумочку, увидел внутри портсигар, пудреницу, помаду, расчёску, сложенный носовой платок, такой белоснежный, что жаль было трогать, он слабо пах её духами. Где-то в нём шевельнулась мысль, что он как будто расстёгивал её блузку. Но эта мысль задела лишь малую часть его. Равно мало для него значила и та свобода, с которой он мог распорядиться её сумочкой. Он достал сигарету, прикурил и передал из своих губ в её. «Спасибо», — сказала она. Он закурил сам и закрыл сумочку.
