— Гейлу всегда нравилось смотреть на ночной город. Он был влюблён в небоскрёбы, — и удивилась, заметив, что употребила прошедшее время.
Она не помнила, что говорила, когда они вернулись к обсуждению нового дома. Винанд принёс из кабинета эскизы, разложил на столе, и они склонились над ними. Рорк давал пояснения, указывая карандашом на скопления жёстких геометрических фигур на белых листах ватмана. Она слышала его ровный голос. Речь шла не о красоте и величии, а о подсобных помещениях — лестницах, кладовках, ванных. Рорк спрашивал её, удобно ли их расположение. Ей казалось странным, что они говорят так, будто действительно верят, что она будет жить в этом доме.
Когда Рорк ушёл, Винанд спросил её:
— Как он тебе?
Она почувствовала, как в ней поднимается опасная волна гнева, и ответила, отчасти со страхом, отчасти намеренно провоцируя его:
— Он не напомнил тебе Дуайта Карсона?
— Оставь ты в покое Дуайта Карсона!
Тон Винанда отстранял серьёзный разговор, не признавал вины, он звучал, как тот голос, который недавно произнёс: «Забудь о храме Стоддарда».
Секретарша с изумлением смотрела на джентльмена, лицо которого было так хорошо известно по газетным снимкам.
— Гейл Винанд, — представился он, мягко склонив голову. — Я бы хотел повидать мистера Рорка. Если он не занят. Если занят, прошу не беспокоить его. Я зашёл без предупреждения.
Она не ожидала, что Винанд может явиться так, без церемоний, и просить о встрече серьёзно-уважительным тоном.
Она доложила о нём. Рорк, улыбаясь, вышел в приёмную, как видно, не находя ничего необычного в этом визите.
— Привет, Гейл. Проходи.
— Привет, Говард.
Он прошёл за Рорком в кабинет. Город растворился за широкими окнами в потёмках наступившего вечера, шёл снег, и его чёрные хлопья яростно крутились за окном.
— Не хочу отрывать тебя, если ты занят, Говард. Я не по делу. — Он не видел Рорка пять дней — после того ужина.
— Я не занят. Снимай пальто. Принести чертежи?
— Не надо. Я не хочу говорить о доме. Вообще я пришёл без причины. Целый день занимался делами, пока не надоело; захотелось заглянуть к тебе. Чему ты смеёшься?
— Просто так. Ты сказал — без причины.
Винанд посмотрел на него, улыбнулся и кивнул.
Он уселся на край стола, как никогда не сидел в своей конторе, — руки в карманах, нога покачивалась взад-вперёд.
— С тобой почти бессмысленно разговаривать, Говард. Я всякий раз чувствую себя так, будто зачитываю копию текста, оригинал которого ты уже держишь в руках. Ты как будто слышишь всё, что я собираюсь сказать, с опережением на минуту. Мы не синхронизированы.
— И по-твоему, это называется не синхронизированы?
— Согласен. Тогда слишком хорошо синхронизированы. — Он медленно обвёл глазами кабинет. — Если мы владеем вещами, которым сказали «да», то я владею этим кабинетом?
— Ты владеешь им.
— Знаешь, как я чувствую себя здесь? Нет, не как дома — не думаю, что я где-либо чувствовал себя как дома. И не скажу, что как во дворцах, которые я посетил, или в знаменитых соборах Европы. Я чувствую себя как, бывало, в Адской Кухне в мои лучшие дни, а их было немного. Иногда я сиживал так же, только это было где-нибудь на гребне полуразрушенной стены, сверху — множество звёзд, а рядом — кучи мусора, и от реки пахло гнилой тиной… Говард, когда ты оглядываешься назад, как тебе кажется: твои дни равномерно катились вперёд, раскручиваясь, как лента, все как один? Или были остановки, завершённые циклы, а затем лента раскручивалась дальше?
— Были остановки.
— И тебе это было ясно уже тогда? Ты понимал, что цикл завершается?
— Да.
— А я нет. Стал понимать позже. А почему — не знал никогда. Был такой момент: я стоял за береговым валом и ждал, что меня убьют. Однако был уверен, что не убьют. Не знаю, почему это ожидание запало мне в душу и осталось в памяти — ни последовавшая драка, ни то, что было потом, не запомнилось, только ожидание у стены. Не знаю даже, почему я так гордился именно этим моментом ожидания. И сейчас не понимаю, почему это пришло мне в голову.
— Не стоит искать объяснения.
— Оно тебе известно?
— Я сказал: не надо его искать.
— Я всё думаю о своём прошлом… с тех пор как познакомился с тобой. До сих пор я обходился без этого. Нет, не надо делать из этого какие-то тайные выводы. Мне не больно смотреть назад, хотя и удовольствия в этом тоже нет. Просто вспоминаю. Без анализа, без системы. Всего лишь прогулка куда глаза глядят, всё равно что бродить на природе вечерком после трудного дня… А с тобой это связано, потому что я всё время возвращаюсь к одной мысли. Всё думаю, что мы с тобой одинаково начинали. С одного и того же — с нуля. Только одна мысль: начинали одинаково… Может быть, ты объяснишь, что это значит?
— Нет.
Винанд огляделся вокруг… и заметил газету на ящике с картотекой.
— Кому это взбрело в голову читать «Знамя»?
— Мне.
— И давно?
— С месяц.
— Садизм?
— Нет. Просто любопытство.
Винанд подошёл, взял газету и перелистал. На одной странице он задержался и усмехнулся. Он показал её Рорку — эскизы проектов к выставке «Марш столетий».
— Ужасно, правда? — сказал Винанд. — Досадно, что нам приходится давать эту информацию. Мне приятно вспоминать, как ты ответил на предложение наших общественных деятелей. — Он довольно рассмеялся. — Ты сказал им, что не будешь ни помогать, ни сотрудничать.
— Это не было жестом, Гейл. Просто здравый смысл. Нельзя ведь сотрудничать с самим собой. Я могу, так сказать, участвовать в деле вместе со строителями, которые возводят здание по моему проекту. Но не могу же я помогать им класть кирпичи, а они не могут помочь мне проектировать здание.
— Хотел бы я сделать подобный жест. Но вынужден предоставлять слово на страницах моей газеты этим общественным деятелям. Да ладно. Ты дал им пощёчину вместо меня. — Он равнодушно отбросил газету в сторону. — Всё равно как на обеде, на котором мне пришлось присутствовать сегодня. Национальный конгресс рекламодателей. Мне надо дать информацию о нём — бесконечная пустая болтовня. Мне стало там так тошно, что я боялся свихнуться и дать кому-нибудь со зла в зубы. И я подумал о тебе, подумал, что тебя это никак не задевает. Никоим образом. Как будто на свете нет никакого Национального конгресса рекламодателей. Он где-то в пятом измерении и с тобой никак не соотносится. Я подумал об этом, и мне стало легче. — Он прислонился к бюро, скрестив руки. — Говард, как-то у меня был котёнок. Чертяка сильно ко мне привязался, худой, грязный, кожа, шерсть да кости, приблудная тварь, полная блох. Увязался за мной, я его накормил и выгнал на улицу, но на следующий день он был тут как тут, и я оставил его у себя. Тогда мне было лет семнадцать, я работал в «Газете», ещё только учился жить и работать как надо. Мне многое было по зубам, но не всё. Иной раз приходилось туго. Особенно по вечерам. Раз я даже хотел покончить с собой. Не от негодования — негодование только подстёгивало меня. Не от страха. От отвращения, Говард. Такого отвращения, что, казалось, весь мир залило сточными водами, весь мир накрыло помоями, грязь и вонь въелись во всё, поднявшись до неба, проникли даже в мой мозг. И тогда я посмотрел на котёнка и подумал, что он и представления не имеет о том, что мне противно, и никогда не будет иметь. Он был чист — в абсолютном смысле слова, потому что не был способен осознать родство мира. Не могу сказать, какое это было облегчение — попытаться вообразить, что происходит в мозгу этой маленькой твари, попытаться проникнуть в него — в это живое, чистое и свободное сознание. Я ложился на пол, прижимался лицом к животу котёнка и слушал, как он мурлычет. И мне становилось легче… Вот так, Говард. Выходит, я приравнял твою контору к развалившейся стене, а тебя — к бездомному котёнку. Таков уж мой способ оказывать уважение.
